— Ничего не знаю... Сидите смирно, а то...
— Ты меня не знаешь, — опять негромко и спокойно, даже лениво начал Асламов. — Я тебя тоже не знаю. Я слышал твое имя от Макушева с Фофановым.
«Ах, сука! — злобно думал Улыбин. — Ей-ей хлопну!..»
— Но при надобности можно вспомнить и о тебе... кое-что.
Сжимая в горячих руках бердану, тяжело дыша, Улыбин думал: «Только бы на двор попросился! А там...»
— Так... — сказал Асламов. — Видимо, придется поднять кое-какие документы.
«Врет... На бога хочет взять...» — думал Улыбин, а у самого подламывались ноги.
— Например: списки... сводки и собственноручную схему некоей экспозиции... На Унде.
«Хлопнуть... хлопнуть сейчас же!.. Ох!»
— Я их, конечно, с собой не имею, — словно угадывая мысли Улыбина, продолжал Асламов. — Но некоторый человек, находящийся недалеко, предъявит их в соответствующий орган непременно... Я ведь к тебе шел-то. И этот некоторый человек знает об этом. Подумай, я подожду...
Асламов не спеша свернул папиросу, закурил, убавил в лампе огонь и лег на ступеньке, ведущей на парной полок. Бен и Ли-Фу спали, по крайней мере слышен был их храп.
Через полчаса Асламов поднялся.
— Иннокентий, не спишь?
— М-м...
— Нас повезут или пешком?
— Не... не знаю... Нельзя разговаривать.
— Когда?
— Завтра. Ох, замолчите, ради бога!..
— Что ж ты, гад, волынил! — яростной руганью прорвался Асламов, подходя к глазку. — Балда! Забыл? Откуда узнал?
— Усольцев сегодня говорил, — дрогнув от окрика, в замешательстве ответил Улыбин.
— Кто это Усольцев?
— Парторг.
— Недавно он здесь?
— Месяц.
— Так... Старателей откопали?
— Нет еще. Завтра, наверное.
— Так. Ну, слушай...
— Тш-ш... — зашипел вдруг Бен.
Асламов, прервав разговор, бросился к полке и лег, притаившись. Ли-Фу заворочался на полке, застонал и стал дышать с тяжелым хрипом, словно его душили.
В предбанник, в шинели внакидку, босой, полусонный и оттого еще более опухший и рыхлый, вошел Макушев. Он широко зевнул и спросил:
— Лопочут?
— Товарищ начальник, — обратился к нему Асламов, — китаёза-то как бы не сдох.
— Пошто?
— Слышишь: хрипит? Блазнит, видно, ему что-то. Лекарства бы ему, что ли...
— Вот ему покажут завтра в районе лекарство, — заворчал Макушев, шлепая мокрыми, мягкими, безусыми губами. — Не жилось ему, дураку, тихо-мирно. Ведь сколько раз говорил ему: смотри, Чи-Фа, слух об тебе идет; дождешься, возьмусь за тебя — не жалуйся... Вот и пусть не жалуется...
Макушев, не удержавшись, зевнул и сладко почмокал.
— Ну... я пошел... Ты, Куприяныч, не потакай им, пусть дрыхнут...
Он звякнул в пробое большим висячим замком, движением полных, круглых плеч поправил на себе шинель и ушел.
15
Сбойка спасательного коридора с заваленной лавой Данилы Жмаева предполагалась часа в три-четыре дня. Но уже с обеда, с двенадцати часов, не слушая уговоров десятников, к «Сухой» потекли толпы народа.
Первыми пришли дети, женщины и старики поселка. Из захребтовых приисков — Аркии, Багульни, Листвянки, Каменушки — загодя, чтобы не опоздать, верхами и в таратайках приехали около трехсот старателей с семьями. Они распрягли лошадей; на встремленные оглобли накидывали полога, делая себе палатки; тут же, около «Сухой», разводили костры, варили обед и чай; мылись в Мунге. Приехали даже из Золотинки. На березовых ветвистых волокушах они проползли все топи, по пояс вымокли в липкой и вонючей грязи, но были довольны и веселы, словно приехали на праздник.
Мунгинских старателей еще с утра предупредили: не бросать работы до гудка, но и они, видя накапливающийся у «Сухой» народ, потянулись туда же.
Раньше других бросили работу на «Сухой» женщины. Шумно смешавшись с захребтовыми старателями, они наперебой рассказывали о мунгинских новостях, о событиях на «Сухой» и бессчетное число раз повторяли, как услышали в шахте стук засыпанных старателей.
Среди этого небывало людного и шумного оживления уныло бродила совсем больная Клавдия Залетина. Охая и стоная, она не находила себе места.
— Шла бы ты, Клаша, домой, — уговаривали ее подруги.
— Нет, — кусая обескровленные губы, отказывалась Клавдия. — Хуже изведусь только дома-то.
Люди всё подходили. Диковинно высокая и широкоплечая, с остриженными, взъерошенными волосами, во главе самой отчаянной бригады старательских жёнок пришла Булыжиха. Она выбрала лучшее место — напротив копра, в тени старой березы, — и, огромными ручищами подталкивая женщин в спины, бесцеремонно оттерла от березы других людей:
— Садитесь, девоньки, а я сейчас узнаю, как тут и что.
— Приперлись... мокрохвостые, — презрительно гундел Илья Глотов, брезгливо сплевывая с приемного мостика шахты; он до смерти не любил Булыжиху за ее неспокойный характер и прямоту.
Булыжиха, направившаяся, было к группе старателей, услышав Глотова, круто повернула к шахте.
— Эт-та что за выползень тут вякает! — крикнула она, недвусмысленно подсучивая рукава кофты. — Сейчас я вот покалякаю с тобой, давно ты у меня набиваешься.
Илья Глотов опасливо огляделся: мостик высоко, почти на четвертом метре, а все-таки...
— Это кто мокрохвостые-то, а? — закричала Булыжиха. — Это кто же тебе разрешил так честных советских женщин обзывать?
— Да отцепись ты, с тобой не разговаривают! — оглядываясь по сторонам, не сдавался Глотов.
— «Не разговаривают»! Да захотим ли еще мы с тобой разговаривать, спиртонос ты несчастный, ворюга, снохач! Японский прихвостень! — честила Булыжиха, подперев руками крутые бока. — Здорово, дядя Матвей! — поздоровалась она со Сверкуновым, только что поднявшимся из шахты. — Ты не бойся — проходи. Куда отправился?
Нечаянно, наскочивший на Булыжиху Сверкунов поспешно обдернул рубаху, мочальную бороденку угодливо выпятил вперед, узенькое личико сморщил улыбкой. Шибко боялся Сверкунов Булыжиху, особенно после прошлогоднего случая, когда старуха Сверкунова попросила Булыжиху помочь довести пьяненького Матвея домой, и Булыжиха, подхватив Сверкунова своими неласковыми руками в охапку, отнесла его домой, как ребенка.
— Эта... доктор послал, — ответил Сверкунов, робко улыбаясь.
— Куда, спрашиваю?
— За молоком... Им. Отпаивать, в случае чего.
— За молоком! — передразнила старика Булыжиха. — Тут вино надо, а не молоко. Вина тащи и чаю
