Свиридова покорно подставила голову.
— Шея-то — как только и держится! Я говорю, как все одно нет им мужика-то. Довели прииск до точки, а теперь садись, Наталья Захаровна, управляй. В ушах-то протри... Вот оторвут башку где-нибудь в шахте — и следу не останется.
Григорьевна проводила Свиридову в столовую, быстро собрала обед и села напротив нее.
Григорьевна пыхтела и дулась, но Свиридова взяла ее руку и прижалась к ней горячей щекой.
— Наташенька, — вдруг загоревшись радостью любви, сказала не избалованная лаской Григорьевна, — уходи ты из этих директоров. Ты посмотри, что от тебя осталось? Ну, партейная. Так разве надо убиваться поэтому?
— Григорьевна, у нас хлеба нет... Завтра только в больницу и в столовые.
— Вот беда-то! — настороженно сказала Григорьевна.
— А у нас двенадцать тысяч едоков.
— Что же начальство-то смотрит?
— Так ведь начальство-то — я.
Свиридова приказала телефонистке центральной станции разыскать по телефону Усольцева и сообщить, где он.
Усольцев нашел Свиридову в управлении прииском.
Он долго ходил по кабинету молча, без нужды переставляя стулья, смял сукно на столе, разлил из графина воду.
— Усольцев, садитесь, — сказала Свиридова.
Но он все ходил, щелкая пальцами, улыбаясь и посвистывая.
Свиридова впервые видела его таким радостным.
— Усольцев...
— Да, товарищ директор, вы сегодня одержали победу, ни с чем не сравнимую. Мне сегодня хотелось расцеловать вас.
Лицо Свиридовой мгновенно вспыхнуло:
— Что-то вы расшалились сегодня. Вы сядете когда-нибудь?
— Наталья Захаровна! Жизнь-то, жизнь-то как хороша!
— Не торопись, Усольцев, — сказала она, волнуясь оттого, что он впервые назвал ее Натальей Захаровной, и, чтобы скрыть свое волнение, деловым, озабоченным тоном сказала:
— У нас нет хлеба.
— А подводы из района? Ведь крайком дал указание?
— Двенадцать подвод будут завтра только к вечеру.
Усольцев медленно поднялся.
— Это они что же?.. Зарезать нас хотят?..
— Сенокос.
С досады Усольцев шумно толкнул стул, тяжелым шагом пошел в угол кабинета.
— Вот-вот может ударить ненастье. И отрежет нас от всего мира, — сказал он. — Поеду в район, толкать...
Усольцев подошел к окну, открыл его, высунувшись, крикнул:
— Обухов! Чалку седлай!..
— Ночь ведь, обождали бы до утра, — сказала Свиридова.
— Когда увезли арестованных? — спросил Усольцев, о чем-то напряженно думая.
— Часов в семь.
— Не догнать, — пробормотал Усольцев, застегивая куртку.
— Вы все-таки остерегайтесь, Василий Алексеевич, — с тревогой сказала Свиридова. — Еще отвечать за вас придется, — напряженно улыбнулась она.
— Да, разве поэтому только придется поберечь себя. — Он засмеялся и, крепко сжав ее руку, вдруг порывисто поцеловал ее горячую ладонь.
Усольцев ехал крупной рысью.
Чалка бежал быстро, весело пошевеливая ушами и пофыркивая.
Тайга расступалась перед ними и тотчас же смыкалась вновь сплошной темною стеною. Через каждый час Усольцев спешивался и минут пять шел впереди. Чалка мордой подталкивал его в спину.
Перед рассветом Усольцев был уже под Капуньским хребтом. На подъеме Чалка поднял голову, навострил уши, чуя близко лошадь. Кто-то осторожно спускался, звонко звякала ослабшая подковка.
Усольцев свернул в сторону и остановился в тени березы, подобрав поводья, чтобы Чалка не заржал.
На освещенной звездами дороге показался всадник с винтовкой наизготовке. Он остановился напротив Усольцева и то приподнимался, то припадал к шее коня, всматриваясь в дорогу и прислушиваясь.
— Кто-й-то! — заорал он, услышав шорох переступившего Чалки. — Не шевелись! Вижу! Стрелять буду! Выходи на дорогу!
— Не ори, Макушев, — сказал Усольцев, — выезжая. — Где арестованные? Бежали? Арестованные-то, спрашиваю, бежали?
— Три года теперича... О-ох! — Макушев упал на шею коня, заплакал, вцепившись руками в гриву.
— Давно?!
— С час тому, — вытираясь, сказал Макушев. — Сидоров-то в передке сидел, правил, а я сзади с винтовкой... Спускаться с хребта стали, телега-то под откос и опрокинулась. Пока я вылезал...
— Ясно. Они только и дожидались. Все бежали? И Ли-Фу?
— Руку Ли-Фу вывихнул. Я его под охрану возчикам сдал.
Они поехали вместе. За хребтом, окруженный возчиками, лежал связанный Ли-Фу.
Днем его сдали в милицию. Начальник ее Конюхов, грузный, бритоголовый, выслушав рассказ о побеге арестованного, к крайнему удивлению Усольцева, начал зевать и спокойно сказал:
— Ничего. Далеко не уйдет.
2
Усольцев прожил в районе, вместо предполагавшихся одних суток, четыре дня. Он не давал покоя секретарю райкома, председателям сельсоветов и до пота бился за каждую подводу. Он загнал Чалку и верхового коня предрика, делая по пятьдесят-семьдесят километров в день.
На Сретенскую базу вышло более ста телег.
В Мунгу Усольцев вернулся вечером, пыльный, заросший густой щетиной и уставший до ломоты в суставах.
С завалинки холостяцкого его дома поднялся навстречу Залетин.
— Доброго здоровья, Василий Алексеевич, — обрадованно сказал он, подавая крепкую, как из железа скованную руку. — Мы уж тут струхнули было.
— Что такое?
— Сбежали с «Сухой»-то. Все хлюсты тягу дали. Пошли искать фартовое золото. Афанас да Матвей остались из старых-то. Мы уж перетрусили. Крепить ведь надо, а то перекорежит всю к черту...
— Ну? — нетерпеливо спросил Усольцев.
— Данила как узнал, что мы одни остались, скинул с себя халат больничный — и на «Сухую»! Настенька в слезы, сиделки за ним. И Костя вышел.
— Так, молодец Данила! — растроганно сказал Усольцев. — Спасибо, друг... Иди, иди. Я сейчас усну, как мертвый.
— Ни за что не уйду! Охраняю... — решительно сказал Залетин. — Да ты что: не знаешь разве про Ли Чан-чу? — спросил он, глядя на сонно улыбающегося Усольцева. — Зарезали ведь его.
Усольцев, тяжко уставившись на Залетина сразу прояснившимися глазами, поднялся.
— Тебе, Василий Алексеевич, тоже надо остерегаться, — косясь на окно, сказал Залетин. — Сам
