удерживала его. Но он поднялся на ноги и, открыв глаза, качаясь, вгляделся в мать.
— Мама, — сказал он невнятно.
Мать прижалась к его груди, она нежно гладила его волосы старыми плохо сгибающимися пальцами.
Афанас глянул на Елизаровну и бросился в угол коридора.
Последнего, Чи-Фу, принес Иннокентий Зверев. Старшинка нес его, как ребенка, прижав к груди. Лоншаков и санитары, бросившись к Звереву, хотели принять от него Чи-Фу, но Иннокентий молча шагал по коридору, не обращая на них внимания.
Около пустых носилок Зверев увидел стоявшего Данилу. Осунувшийся, худой и черный Данила густо зарос бородою, зубы его были обнажены, свалявшийся чуб лежал на глазу. Данила пошатывался, а в глазах светилась радость.
Зверев положил Чи-Фу на носилки и, шагнув, судорожно обнял Данилу.
А наверху, вокруг копра «Сухой», собралось уже все население Мунги.
Старатели шахт Мунги пришли со своими знаменами, с портретами Ленина и Сталина.
Но вот по толпам старателей сдержанным говором прокатилось известие:
— Пробились!..
Наступило тяжелое молчание. Замкнув круг, старатели застыли в ожидании, пристально глядя на приемную площадку и Глотова, приготовившегося к приемке бадьи.
Никто не шевелился, никто не обронил ни слова.
Неожиданно звякнул сигнальный шахтный звонок, прозвучав для старателей оглушительней выстрела. Старатели дрогнули и подались вперед.
Деревянный барабан конного подъемного ворота предупреждающе скрипнул, визгливо запели в направляющих рамах проушины бадьи, и вскоре в раструбе окна появились поднятые люди. Старатели увидели выходящих из окна врача и санитара, которые поддерживали Супонева.
Одетый уже в чистое белье и больничный халат, Гошка Супонев волочил ноги, царапая землю. Голова его беспомощно склонилась набок. Но был он живой, этот самый слабый из бригады Жмаева, и старатели, потрясенные мертвенно-бледным и беспомощным видом Гошки, в смятении отступали перед ним, пятясь назад.
Красный от волнения, радостный, врач Вознесенский сорвал с себя кепку, поднял ее над головою.
— Живы! — крикнул он, захлебываясь. — Все живы! — и, не удержавшись, закусывая губы, заплакал.
Старатели задвигались, заговорили, закричали и, поздравляя, жали друг другу руки. Женщины обнимались, плакали и смеялись.
Супонева посадили в повозку, а девушки осыпали его цветами. Поддерживаемый санитаром, Гошка снял очки и беспомощно-старчески улыбнулся.
В следующей бадье подняли Костю с матерью Елизаровной и Афанасом Педориным. Старик смеялся, как ребенок.
Костя шел между матерью и дядей Афанасом слабым, заплетающимся шагом. Под тяжестью его руки мать сгорбилась, она еще не опомнилась как следует и шла, озираясь и крепко держа Костю, словно все еще боялась, что у нее снова могут отнять сына.
Потом подняли Чи-Фу. С ним были Зверев и Ли Чан-чу. Ослабевший Чи-Фу не держался на ногах. Его легко поднял на руки Иннокентий Зверев.
Старатели-китайцы прорвались через толпу, подхватили на руки и подняли Зверева вместе с Чи-Фу и с криками, перешедшими в восторженный рев, понесли их к повозке.
В последнем рейсе бадьи подняли Данилу. Его поддерживали Свиридова и сияющая, одуревшая от счастья Настенька.
Данила сам перешагнул порожек раструба, снял очки и тяжелым, медленным шагом пошел к старателям.
Навстречу ему, высоко подняв над головами Петьку, пробиралась через толпу Булыжиха. Петька сучил голыми пухлыми ножонками, морщился и деловито обсасывал кулачок. У Данилы дрогнуло лицо, во впалых глазах мягко засветилась нежность. Старатели увидели это и, растроганно улыбаясь, закричали и заухали Петьке, размахивая ему шапками.
Данила остановился, снял шапку и высоко, приветственно поднял ее над головою.
Старатели, растроганные мужеством и внутренней силой Данилы, восторженно закричали ему, бросая вверх шапки, косынки, цветы и ветки деревьев.
Глядя на товарищей, Данила с усилием, мучительно шевелил губами, стараясь что-то сказать.
Старатели смолкли, вслушиваясь, но ничего слышно не было. Тогда Свиридова склонилась к нему и, все поняв, громко передала:
— Он говорит: «Да здравствует советская власть!»
— Ура-а-а!.. — ответили оглушительным криком старатели.
— Поздравляю, товарищи! — сказал взволнованно Усольцев, поднявшийся из шахты.
— Ура-а-а!.. — не слыша его, неистовствовали люди, всей массой двигаясь к Даниле...
А он стоял, обняв Настеньку за плечи, опираясь на нее всем своим могучим телом, — и это были счастливые люди.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
В тот день Наталья Свиридова пришла домой впервые за последнюю неделю еще засветло.
Ее встретила Григорьевна, пожилая и тучная, но расторопная женщина, одинокая и несчастливая в прошлом; она уже пятый год вела домашнее хозяйство Свиридовой, крепко привязалась к племяннице и полюбила ее.
— Пришла... — с грубоватой лаской, почти басом сказала она, сложив руки на высоком и тугом животе.
Григорьевна сильно косила на оба глаза, и потому всегда казалось, что она сердито смотрит куда-то мимо собеседника.
— Вон, руки-ноги дрожат, ухайдакалась до чего, — ворчала она. — Оставь шаровары-то здесь — глины на них пуд... Как все равно и дома у тебя не стало... Ноги сначала вымой — вон таз-то с водой... Право, не жилось в районе-то... Тут мыло-то, у таза; вон с правой стороны. Да не вставай на голый-то пол, на полотенце вставай!.. Скушно ей, видите ли, бумажки было писать. Вот здесь весело! В углу шлепанцы-то. Погоди надевать халат-то: волосы сперва промой!
Пока Свиридова выбирала из волос шпильки, Григорьевна прибрала в комнате, взяла на левую руку халат, свежее полотенце и встала между косяками двери — лицом в кухню, как бы говоря: «Ну погляди, как хорошо сделала я, чтобы тебе было приятно».
На горячей плите дымился чайник, грелась, закрытая сковородка; на залавке в ведре воды стыла кринка молока, в тарелке краснели свежие ягоды. Холодное молоко с ягодами — любимое блюдо Натальи Захаровны, и Григорьевна нарочно поставила ягоды на виду, чтобы порадовать ее. Но Свиридова ничего не замечала.
Григорьевна обиженно поджала губы и сердито уставилась куда-то в угол кухни, однако она все время видела Наталью — ее осунувшееся лицо, заострившиеся углы плеч. И ей стало больно за Наташу.
— Черти связали меня с ней, окаянную старую дуру! Дрожишь из-за нее, как пес, день и ночь. Куда пошла по полу-то брызгать! — крикнула она. — Мыло на затылке, на спине синяк — господи, это что за человек?.. Давай полью чистой водой!..
