напрыгаешься.
— Я не зря прыгал.
— Ладно — вот так вышло. А то могло утянуть к черту в прорву.
— Ну, ты и сам прыгнул бы!
— Если дело верное — прыгнул бы, — согласился Жмаев. — А зря — нет, не полез бы.
— Вот ч-чудило! — Усольцев засмеялся, останавливаясь и оглядывая Данилу. — Ты что же, уселся бы там, на отвал, и стал думать: верное тут дело или нет?.. Так, что ли?
Жмаев опять снял шляпу и со лба до затылка провел по черной чубатой голове ладонью.
— А может, и... тоже бы прыгнул... Прыгнул бы! — решительно проговорил он.
В кустарниках им попалась еще лужа. Около нее Усольцев увидел сидящего на корточках человека и свернул к нему. Старатель мыл на лотке, выбирая из него гальки и внимательно рассматривая их на ладони, боясь, видимо, выбросить с гальками золотой самородок. Усольцев подождал, не оглянется ли старатель, но тот, увлеченный своим делом, не замечал его.
— Ну, как? — спросил Усольцев, заглядывая в деревянную тарелку через плечо старателя.
— Погоди, — пробурчал старатель, продолжая мыть.
Гальки он все выбрал и бросил. Попалась одна, черная, тяжелая. Он попробовал ее на зуб и тоже бросил. Наконец в лотке остались только шлихи — золотоносный песок, освобожденный после промывки от посторонних примесей. Старатель осторожно смыл их и вгляделся: на темном поле лотка блеснули три крохотные золотинки. Лотошник пальцем собрал их в группу, посмотрел, подняв лоток к самым глазам, и вдруг, озлобясь, плюнул на них и с размаху шлепнул лоток в воду.
— Что? — спросил Усольцев. — Плохо?
Лотошник, видимо, приняв эти слова за издевку, вскочил, как ужаленный, но, узнав Усольцева, бойко, с цыганским выговором, поздоровался, сверкнув зубами:
— Здравствуйте, товарищ начальник! Золото мою и... судьбу проклинаю, — он сорвал с головы фуражку, тряхнул кудрявой головою.
— Что так?
— Да как же! — под прищуренными лукаво дрожащими ресницами цыгана весело заблестели разбойные глаза. — Земли вон ведер сто промыл, а золота и полведра нет.
Усольцев изумленно посмотрел на цыгана, оглянулся на Жмаева, и оба они захохотали.
Вдруг лукавые глаза лотошника недобро сверкнули.
— Смеетесь?! Мене не смешно. Мене горько... Обманули, теперь смеетесь?! — визгливо закричал он. — Вербовали — золотые горы сулили! «Какао, — передразнивая кого-то, загнусавил цыган, — крупчатка, папиросы, спирт, золото...» Где? Первый раз попался ромэно. Научили! — кланяясь, издевательски благодарил он. — Спасибо!
Он озлобленно бросил фуражку под ноги.
— Пенья, каменья, вечная мерзлота... Убегу! — закричал он. — Убегу! Пропадай мой аванс за «Главным золотом»!
— Пожалеешь, — любуясь цыганом, сказал Усольцев.
— Что пожалею? — удивился цыган.
— Аванс, — моргая от подступающего смеха, сказал Жмаев. — Пропадет, паря, твой аванс за «Главзолотом».
— Иди к десятнику, — предложил Усольцев. — Он тебя в артель поставит.
— Не пойду! Убегу! Это ты запомни. В артель... Я не в артель вербовался, а на золото.
— Ну... как хочешь.
Усольцев обошел яму и, не оглядываясь, пошел в верх пади.
Цыган посмотрел им вслед, подумал и стал ловить отплывший лоток.
— Убежит? — спросил Усольцев.
— Убежит, — сказал Жмаев, расстегивая воротник синей рубашки.
— Жалко! Веселый парень.
— Ворюги они.
— Ну, знаешь... — Усольцев не договорил: из-за кустов и старых галечных отвалов вырвался отчаянный крик:
— А-а-а! И-и-и!..
Так кричал и Чи-Фу, когда его потянуло в прорву.
Усольцев взглянул на спокойно, с открытым ртом слушавшего Жмаева и, перескакивая через лужи, ломая засохшие, подрытые старателями кустарники, бросился к отвалам.
А там, на отвале, у тяжелой железной баксы — колоды, четверо старателей с гамом и хохотом тащили за руки и за ноги оравшего и бившегося человека. Они подтащили его к баксе и несколько раз обмакнули свисающий зад его в воду.
— Теперь на костер, сушить! — крикнул худенький и юркий, как мышь, старичок, подпрыгивая и взмахивая маленькими руками.
— Что такое? — спросил взбежавший на отвал Усольцев.
Старатели, увидев его, бросили на песок мокрого человека и рассыпались кто куда. Человек поспешно вскочил и расторопно завозился у баксы.
— Что здесь такое? Ты чего? — спросил Усольцев.
— Камни вот... выбираю, которые на бут[1], а которые так выбрасываю.
— Кто кричал?
— Где? — с простодушным удивлением спросил старатель.
— Как «где»? Здесь кричали.
— А-а... Это на обед кричали.
Жмаев локтем толкнул Усольцева и показал на мокрые шаровары старателя.
— В баксу макали, — объяснил Жмаев. — Он и ревел.
— А народ где? — спросил старателя Усольцев.
— Вон обедают, — не поднимая глаз, кивком показал старатель.
В стороне от бакс, в тени чахленького куста, вокруг большой бадьи варева сидела артель.
— Что рано выпряглись? — спросил Усольцев.
— А? — отозвался старичок, обтиравший подолом рубахи деревянную самодельную ложку. — Рано? Ничо не рано. По солнышку.
— Старшинка где у вас?
— Старшинка? Егорша-то Бекешкин? А энто кто? — показал старичок на сидевшего перед Усольцевым мокрого старателя.
— Ты разве старшинка? — удивился Усольцев. — Какой же ты, к черту, старшинка, если тебя, как тряпку, в колоду макают?.. Рохля ты!
— Не меня одного. У нас по очереди. Всякого, который проигрывает в карты.
— Для этого вы и бросаете работу за час раньше?
Бекешкин хмуро промолчал.
Усольцев постоял, поглядел на старшинку, на артель и ушел с отвала к речке, на старательскую тропинку.
Проводив его глазами, старичок приложил руки, как трубу, ко рту, искусно сыграл военный сбор и весело, скопецки-тоненьким голосом запел:
Старичок положил себе в миску каши и, подмигивая товарищам на Егоршу Бекешкина, успевая хлебать из своей миски, весело приплясывал около старателей и в нос напевал какую-то. песенку. А когда подошел Егорша Бекешкин, старичок, все так же приплясывая, приблизился к нему, пригнувшись, шутливо, понюхал
