его и, сморщив уморительную рожицу, громко, под дружный хохот старателей чихнул.
— Что они здесь делают? — спросил Усольцев у Жмаева о баксочниках.
— Моют.
— На этих колодах?
— Баксы называются. На них вода льется по сплоткам, вон из той канавы. Вон на косогоре-то. Ну, в эти баксы бросают пески, а вода несет их и промывает.
— Ничего зарабатывают?
— Копеек, по шестьдесят, по восемьдесят...
— Не густо, кажется? А?
— Какое там густо — плохо!
— А если их на новый участок поставить? Как ты думаешь?
— А где участок-то взять? Везде так. Плохо, паря, у нас с золотишком. Отощали. Народ бегает. Думается, придется укочевывать отсюда. Одна «Сухая» только и моет. У ней золото. Вот там золото! Ты скажи, как все равно со всей Мунги собрали и в «Сухую» высыпали. Одна «Сухая» может покрыть всю программу.
— Но-о? — удивленно и недоверчиво протянул Усольцев.
— Да, да. Работают через пень-колоду, а получают по десять, по двадцать рублей золотом в день. Это не шахта, а сундук с золотом. Только вот... хлюстам досталась.
— Как это?
— Да уж так... А вот и «Сухая», — сказал Жмаев, останавливаясь около конного подъемного ворота. — Ну, я пойду...
— Погодь, парень, — Усольцев удержал его за рукав. — Ты насчет хлюстов-то скажи.
— Посмотришь — сам увидишь, — сдержанно, насупливаясь, сказал Жмаев.
— Хорошо, — согласился Усольцев. — Тогда вот еще что скажи: костер этот и камни в нем накаливаются, это зачем?
— Камни эти называются «бут», — неторопливо разъяснял Жмаев. — Видишь ли, здесь у нас вечная мерзлота. Пески-то мерзлые и крепкие, как кварец; ни кайлой их, ни ломом — ничем не возьмешь. Раньше пожогами оттаивали: подложим к забою дрова, подожжем — земля-то и отогреется. От пожогов этих в шахтах газ и угар были, слепли, бывало, и задыхались, как в аду. А теперь техника шагнула вперед, и вот стали бут применять. Накалим эти камни докрасна, бут спустим в шахту и приложим к забою — и пески оттают, и глазоедки не стало.
— М-да-да... — промычал Усольцев, рассматривая огромный пылающий костер.
У костра черный, как головешка, ходил китаец и железными вилами подбрасывал в огонь выпадавшие камни.
— М-да... шагнула техника... Не густо вроде? А?
— Все-таки.
В стороне от «Сухой» по берегу желтой речки поднимались два всадника. Впереди на гнедом коне ехала женщина. Конь ее, иссеченный паутами, яростно грыз удила, рвал поводья и норовил юркнуть в заросли кустарников почесаться, но всадница била его каблуками в бока, легко ныряла под толстые сучья деревьев и смело вела его прямо вперед, через канавы. Следом за нею на толстом и ленивом коне ехал высокий и худой мужчина. Конь нерешительно останавливался перед канавами и грязными лужами, и всадник, испуганно хватаясь за гриву, бил его кулаком по голове.
— Директор и главинж, — сказал Жмаев. — Крикнуть?
— Не надо... Ну, ты иди, задержал я тебя.
Усольцев обошел жаркий костер и мимо дремавших под дымными куревами лошадей прошел к старому отвалу, поднялся на него и сел на гребне.
Влево от него, внизу, журчала речка. Над головою гудели пауты. Вскоре на шахте прокричали обедать, затем долго хрипел, собираясь свистеть, гудок приисковой электростанции. Мимо отвала прошли два старателя и долго оглядывались на Усольцева, пока не скрылись за кустарниками. А он все сидел, стиснув зубы и крепко обхватив колени руками.
— Д-да... Не густо... — тихо проговорил он, всматриваясь в широкую и непомерно длинную падь.
2
Директор прииска Наталья Захаровна Свиридова и главный инженер приискового управления Георгий Степанович Мудрой проехали к длинному и высокому отвалу, кругом заросшему мелким лесом.
— Здесь? — спросила Свиридова.
Георгий Степанович утомленно выпрямился в седле, посмотрел на отвал, утвердительно кивнул.
Свиридова привязала коня к березке. Пока инженер, путаясь в поводьях, возился со своей лошадью, Свиридова успела уже осмотреть несколько разведочных закопушек. Инженер подошел к ней и остановился рядом, брезгливо поглядывая, как она растирает песок в девичьи узких ладонях.
— Так. — Она бросила песок, повернулась к инженеру и, приготовясь слушать, подняла черные в длинных ресницах глаза.
Мудрой, не выдержав ее острого взгляда, отвел глаза на отвал, опустил с поясницы руки и откашлялся.
— Так, — нетерпеливо повторила она.
— Да, вот в этих отвалах шестьдесят килограммов золота, — заговорил Георгий Степанович, прищуриваясь на сопки давно промытой гальки и песка. — Оно тоже в нашей программе, — раздраженно сказал он. — Мы должны добыть его и сдать. Шестьдесят килограммов. Но это еще хорошо; по крайней мере, нам известно, что оно существует, это золото. А то вот нам включили в программу сто пятьдесят кило, совершенно не обеспеченных запасами. Может быть, его и в природе нет, а мы все-таки обязаны добыть. И мы не могли отказаться, потому что отказ есть оппортунизм. А оппортунисты — это что-то вроде мерзавцев. Вы знаете, что это такое?
— Да, — сказала Свиридова, внимательно глядя на него.
— Среднее содержание здесь — около трехсот миллиграммов на кубометр. Значит, чтобы получить это золото, надо не менее сотни бакс и тысячи рабочих. А у нас ни бакс, ни рабочих. Да если бы даже были, это все-таки нам не помогло бы.
— То есть программы нам все-таки не выполнить?
— За пять лет Мунга ни разу не выполняла плана, — раздраженно ответил Мудрой. — Потому что наши планы составляются в расчете на фарт.
Свиридова отвернулась от него. Глаза ее потемнели, но сдержанно, — чувствовалось, она с усилием сдерживается, — спросила:
— Вы знаете, что у нас денег нет?
— Знаю.
— И... что приисковым управлением истрачено триста тысяч продснабовских оборотных средств?
— И это знаю.
— Так... что же, по-вашему, нам делать?
— Вот этого не знаю. Чего не знаю, того действительно не знаю, — едко ответил он, пожимая прямыми, острыми плечами. — Знаю только, что мне здесь делать нечего. Сторожем можно назначить кого-нибудь подешевле.
— Нет, — тихо сказала Свиридова, — мы-то все-таки обязаны знать, что нам делать.
— Что? — Мудрой круто повернулся к ней.
Она встретила его злой взгляд и так же тихо, но настойчиво ответила:
— Мы должны выполнить программу.
— Обязаны — это верно! — потеряв терпение, уже в голос кричал Мудрой. — Но мы ее не выполним. Она уже сорвана. Притом еще в прошлом году, когда утверждалась.
— Я говорю: д о л ж н ы, товарищ Мудрой.
