Желто-зеленые, обомшенные старики, помнящие Аракчеевку — тюрьму солдатскую, любят красноармейцев за новое, молодое и отменное. «Эх, ты, парень-паренек, — говаривают они красноармейцам, заскулившим по дому да по гульбе, — кабы ты был в той Аракчеевке хоть одну недельку, узнал бы ты, почем сотня гребешков! Цены? ты теперешним временам не знаешь...»
Красноармейцы ежегодно вербуют стариков в МОПР и Осоавиахим. Старики ворчат, сотни раз переспрашивают, что это такое МОПР, какое ему дело там, дадут ли что. «Не пойду», — заявит он в последний момент, когда красноармеец думает, что дело уже обтяпано. Но если красноармеец, обидевшись, повернет восвояси, дед ему крикнет: «Эй, ты, агитатор хренов, какой ты есть агитатор? Чуть что — и морду на оглоблю! Дай один билет, который за гривенник».
Молодежь деревень, особенно девушки, не пропускают ни одного красноармейского праздника, спектакля и вечера. И не одно девичье сердце тоскует зиму в ожидании малиновой фуражки...
3
— Двоих мы с тобой прогагарили, — обратился Куров к дневальному.
Дневальный отложил клинок, который чистил тертым кирпичом, вытер ладонь.
— Кого?
— Фому и Миронова.
— Фому?.. Вот-те!.. Миронов еще туды-сюды, а Фома-то... А в других взводах как?
— Дома.
Дневальный долго смотрит остановившимся взглядом в ночь, потом, оторвавшись, опять берет клинок, бросает в суконку кирпичной пыли и молча, деловито ширкает.
— Я на конюшню, — говорит ему Куров, — а ты посмотри, чтобы в окно не полезли, стекла побьют. — Он подхватил клинок и тихо задзинькал шпорами, по направлению конюшен.
На конюшне первого взвода дневальный Ковалев, сунув нос в колени, безмятежно спал. Тяжелая гримаса досады искривила скуластое, широкое лицо Курова, но он сдержался и после минутной нерешительности быстро пошел дальше. Во втором взводе дневальный мел из-под лошадей. В третьем взводе Куров нашел дневального в углу конюшни около своей лошади. Он сидел на кормушке и, посвистывая, кормил коня из рук отборным сеном.
— Смена скоро, — сказал ему Куров.
— Смена? Ладно, — не отрываясь, ответил дневальный.
— Ладно?! А убирать когда же будешь, — на товарища оставляешь?
— Я убирал.
— Надо все время убирать. Посмотри, что под каждой лошадью. А эти почему на короткой привязи? Я же сказал, чтобы всех перевязать.
— Они кусаются, не подпускают.
Куров подошел к одной лошади в стойло. Она прижала уши и грозно повела глазами.
— Стоять! — хлопнул он ее.
Они вместе перевязали лошадей на длинный повод, и кони вскоре завалились спать.
«Зря не разбудил Илью», — подумал о Ковалеве Куров, рассчитывавший скоро вернуться.
Был Куров с далекого Урала, с напилочного завода. Потеряв мать в раннем детстве, Куров был вскормлен жевками отца, казачьего батрака Кундравинской станицы. Семи лет он уже ездил в бороноволоках, ставил суслоны, гонял лошадей на водопой. В одиннадцать лет потерял отца, исчезнувшего с подводами у чехов, и остался в бесплатных батраках казака Саломатова. Казаки и казачата, на которых он работал, не пускали его ни к общему столу, ни в беседы, ни на игрища. Отшитый от деревенской общественности, Артем рос одиноко, туго, цепко хватался за жизнь, как репейник за подол. Не зная ни одной песни, ни молитвы, ни сказки, не помня ласки матери, он смотрел на жизнь в лоб и верил только в то, что можно пощупать. Так прошло много лет. Одиночество Артема прекратилось только в эскадроне; он вступил в партию. Больше всего он обязан военкому Смоляку, который, разговаривая с ним, сумел найти к нему пути-дороги, зажечь в нем большую жадность жизни. В эскадроне знали Курова жестким, требовательным и к себе, и к другим красноармейцам. Лодыри и ловкачи его побаиваются и недолюбливают, но это не мешает Куреву пользоваться репутацией выдержанного, сознательного бойца.
— Все еще спит, шалава, — присаживаясь к Ковалеву, пробормотал Артем. — Ковалев! — толкнул он его в бок. — Почему у тебя бадьи не хватает?
— А?
— Спишь?
— Нет, не сплю.
— Дремлешь только? Где, говорю, бадья?
— Какая бадья?
— Бадьи у тебя не хватает.
— Во второй взвод, наверно, утащили.
— Нету там, спрашивал.
— Как нету? — вскочил Илья. — Сам утащил, потом спрашиваешь! Тебя хлебом не корми, только дай кого-нибудь подсидеть.
— Как же я мог утащить у тебя, ты же не спал! — съязвил Куров.
— Пошел ты, свет, подальше!
Куров молча посмотрел на него и поднялся.
— Сам доложишь командиру-то или сказать?
— Чего? — похолодел Илья.
— Про сон-то...
— Говори, подлиза.
«Безнадежный», — подумал Куров, играя желваками своих азиатских скул.
— Убери скорее навоз, сейчас смена, — бросил он Илье и отправился будить смену.
4
Кургузый Фома ушел из эскадрона следом за Мироновым. Он, конечно, сделал это так, чтобы Миронов не видел его. Зачем он это делал, Фома и сам бы не смог объяснить и, несмотря на то, что чувствовал нелепость этого, все же от Миронова не отставал. Они прошли березовую рощу, пересекли окраину Костовы, и уже у последнего дома спрятавшийся Баскаков увидел, как Миронов постучал в калитку. Вскоре вышла девушка.
— Пришел? — слышал Фома ее голос. — А я уж думала, что тебя не пустят, хотела лечь спать.
— Пустили, — ответил Миронов, — до двух.
«Врет он», — хотел крикнуть Фома из своей засады, но вовремя спохватился, вспомнив, что и его не пустили.
— Да, собственно говоря, я и в любое время могу прийти. Во-первых, я в доверии у старшины, а во- вторых, с командиром эскадрона у меня все по-товарищески. Он даже хочет, произвести меня в командиры отделения. Икстерном, — добавил он небрежно, подчеркнув это казавшееся ему красивым слово.
— Врет как сукин сын, — шептал в это время Фома, — врет, как сивый мерин. И что она в нем нашла хорошего, не понимаю.
— Сколько ты будешь тогда носить знаков? — спросила она.
— Знаков? На первый раз два треугольника, а там видно будет. Может, удастся сдать за нормальную школу, тогда сразу в комвзводы. А ты что же это так легко оделась? Озябнешь.
Миронов подвинулся на скамье поближе и обнял девушку. Девушка не сопротивлялась, но смотрела на
