концертом был поставлен доклад о культурном шефстве над Красной Армией и задачах боевой подготовки эскадрона. На собрании комсомольской группы эскадрона ячейка техникума сделала о своей работе доклад, эскадрон присутствовал на нем полностью. На устраиваемый шефами-халтуринцами субботник в пользу эскадрона пришло больше половины медичек и работало наравне с красноармейцами. В эскадроне медички взяли руководство общеобразовательными кружками и кружком РОКК.
Так началось оживление шефской связи.
Красноармейцы прислушивались, присматривались... А когда вовсе попали в роль учеников у медичек, увидели их совсем в другом свете, тем более, что барышни больше в эскадроне не появлялись, танцы не устраивались, а красноармейцы языки и руки держали на страже. Эскадрон организовал в медтехникуме кружки Осоавиахима, и к концу зимы связь наладилась очень неплохо.
И вот, когда Робей начал формировать у халтуринцев роту для похода в лагери на праздник, кружок медичек вызвался пойти туда же. Ветров морщился, отговаривал, но они все же пошли.
6
Утром на двух законтрактованных пароходах приехали рабочие с заводов и фабрик, с женами, со знакомыми, с детьми. Огромный аракчеевский плац зацвел. Разноцветные платья, платки, кепки, фуражки, разноволосые непокрытые головы толкались по плацу, переходили от одной группы в другую, как на ярмарке. В одной группе неистовый хохот. В кругу группы, на шнуре, в уровень головы висели книжки, пояса, зубные щетки, мыло, карандаши, дорогие папиросы, конфеты и всякая заманчивая галантерея. Нужно с семи шагов с завязанными глазами отстричь намеченную вещь, ответив на привязанный к ней вопрос, и вещь перейдет в собственность. Выискиваются охотники, встают против избранной вещи, им дают ножницы и завязывают глаза.
— Стой, погодите, Фадеич хочет!
— Ты не ори, чего орешь, без тебя видют, — охлаждает разгорячившегося Фадеич.
— Я остригу, только условие: дайте пройти без завязанных.
— Ишь ты, репетицию хошь!
— Дать Фадеичу, дать! — кричат из толпы.
Фадеич подравнивается против трубки, примеряет руку, как он остригает, и, повернувшись кругом, считает семь шагов, потом опять кругом подходит к трубке и пальцами — р-раз по ниточке. Глаза его хитро щурятся: дескать, я те достану.
— Можно? — спрашивают Фадеича.
— Давай.
Глаза у выстроившихся в шеренгу завязаны. Охотники поднимают голову и держат ее, будто им на носы поставили по стакану с водой, которую нужно не расплескать.
— Кру-у-гом!
Все поворачиваются и вместе с окружающими отсчитывают семь шагов. Там останавливаются и возвращаются уже без команды. Фадеич тоже останавливается и, немного подумав, круто поворачивается. Толпа замерла, готовая прыснуть хохотом. Фадеич нацелился по крайней мере шага на три в сторону от трубки и с развернутыми ножницами уверенно отсчитывает семь шагов... Пять, шесть, семь... р-раз!..
— Х-ха-ха-ха!.. Х-ха-ха-ха!.. Эх, Фадеич, подмарал! Всех халтуринцев подмарал!
— А трубка-то, Фадеич, трубка-то!
Фадеич поднимает повязку и искренне удивляется, как же это он ушел от трубки.
— Не довернул маленько. Еще-то можно?
— Валяй, можно!
Фадеич еще два раза ходит к трубкам и все чикает ножницами впустую. Он сердится, шевелит своими пегими усами. Наконец трубка под дружные аплодисменты окружающих падает к его ногам. Он торжествующе осматривает собравшихся, будто хочет сказать: «Готово. Все. Можно расходиться».
— На записку еще, Фадеич, ответить надо.
— На какую записку?
— А вот что в трубке-то.
Фадеич развертывает записку:
— Вслух читай, Фадеич!
— Тута один вопрос неясный, про темляк. А на другой отвечу. Про сельское хозяйство, это значит про деревню, про крестьянство. Тута надо, одним словом, в колхозы, чтобы изжить мелкополосицу и ввести индустриализацию — трактор.
— Браво, Фадеич!
— А про темляк-то?
Фадеич, уже взмокший, отчаянно водит, глазами, прося снисхождения. Эскадронец мигает ему, трясет шашкой, продевает руку в темляк и завертывает.
— Это вы про тот ремешок, что ли? Он для того, чтобы шашка не вырвалась.
— Качать Фадеича, качать! Браво!
Фадеич, подбрасываемый дюжими красноармейскими руками, летит кверху. У него по-тараканьи топорщатся пегие усы, в руке крепко зажата заветная, замучившая его сегодня трубка.
А плац разноголосо гудит. В одном месте политаукцион, в другом — военный, в третьем — лотерея. Праздничному гулу аккомпанирует оркестр духовой музыки. На эстраде из двух повозок с настланными поперек досками — петрушка; его сменяют декламаторы, певуны, гармонисты, плясуны. Из тира доносятся хлопки стрельбы дробинкой. Политруки водят группы рабочих по палаткам, казармам, классам, показывая устройство лагеря и красноармейский быт. Рабочие, подшефные крестьяне ходят, смотрят, спрашивают, что к чему, ввертывают свои замечания, по которым видно, что не в Аракчеевку пришли они, а в свою армию, в рабоче-крестьянскую. Она им близка и дорога, она детище их. Они гордятся успехами ее и ворчат, пальцами тычут в недостатки. Даже родители красноармейцев, приехавшие на праздники, не сына смотрят, а часть, в которой он служит.
— Товарищи-и-и!.. — кричит выехавший кавалерист. — Освободите середину, сейчас выступает эскадро-он!
На середине, сделав прямоугольник, поставили пики, за линию которых нельзя входить. Народ хлынул от игр и плотной стеной окружил освобожденную площадку.
Оркестр грянул рысь, на середину коротко заплясал первый взвод. Лошади, как будто понимая, что на них смотрят тысячи глаз, согнули шеи в дуги, перебирая трензеля, они выкидывали передние ноги, как пловцы на тренировке. Железо и медь седел блестели, на потниках горели красные звезды, подперстья обернуты в желтую парчу старой поповской ризы из драмкружковского барахла. На ноги лошадей надеты белые чулки.
— Как в цирке! — шушукаются восторженно в народе.
Командир свистнул, и взвод взял справа по одному. Седоки, подобравшись, сидели как пришитые, мягко покачиваясь. Вот взвод вытянулся. Еще свист — и лошади, не меняя аллюра, начали принимать влево. Рысят будто вперед, а вся смена двигается вбок влево. Опять свист — и смена принимает вправо. Вольты, перемены направлений, короткий манежный галоп, свечи — встречаются гостями дружными хлопками.
Второй взвод привез препятствия. Прыжки раззадорили еще больше. На рубке прошел младший комсостав, прошли Абрамов, Карпушев, Ковалев и последним Куров. Его, как ввернутая, посадка, короткий и крепкий корпус, лобастая голова привлекли внимание. Отъехав несколько дальше, Куров взял полный карьер, на ходу выхватил клинок и, далеко сгибаясь в стороны, рубил остервенело, будто перед ним не лоза, а махровые белогвардейцы. Взглянувшие на него испуганно шарахались в стороны, его скуластое лицо было страшно оскалено, надвинутые на глаза разбойничьи брови дрожали.
