— Ух, черт! Вот, бандит, рубит! Попадись такому — напополам раскромсает!
Подгоряченный задором, выехал старшина. Он зажег папиросу и заломил фуражку набекрень. Вытащив клинок, он взмахнул им над головой, будто отпарировал удар.
— Орел! Прямо орел, туды... — выкрикивали столпившиеся.
Конь старшины взял свечку, клинок выпал, воткнувшись в землю, лошадь рванула и распласталась в сумасшедшем карьере.
— Ой, стопчет кого-нибудь! Разобьется!
Слетела фуражка, выпала изо рта папироса. За последним станком с глиной конь вдруг остановился, бороздя задом землю, круто повернул и по тому же пути понес назад. Старшина, ухватившись одной рукой за гриву, виснет все ниже и ниже, задние ноги коня чуть-чуть не достают его головы. Старшина бороздит рукою по земле и поднимается с дымящей папироской во рту. Свешивается на другой бок и ловит фуражку, еще раз — и над головой опять взмахивается клинок.
— Ур-ра-а! Браво!
Под крики и рукоплескания несется старшина, срубленные концы лозы вздрагивают и тычутся в землю.
7
В роще на эскадронной эстраде — собрание. Президиум — конечно с Фадеичем на почетном месте, — заседает под шелковым эскадронным штандартом. Красноармейцы вперемежку с рабочими. Они веселыми хлопками встречают и провожают выступающих. Выступил с приветствием Искандаров, председатель комиссии связи, выступила Румянцева от медичек. Эскадронцы уже посматривали, кому поручить ответное слово, когда на эстраду влез Ширяев, председатель завкома.
— Товарищи, — начал он. — Вы знаете, как сейчас наша страна мобилизуется на выполнение пятилетки. Миллионы рабочих и крестьян выступили на социалистическое соревнование за увеличение производительности, строительство новых фабрик и заводов. Мы, халтуринцы, взяли на себя обязательство поднять производительность труда на десять процентов, снизить себестоимость на шесть процентов, изжить прогулы, улучшить качество продукции. Мы вызываем на социалистическое соревнование эскадрон, ставим вам условием полностью выполнить ваш договор.
Ширяев накинул на себя кепку и ушел в собрание. Красноармейцы сидели не шелохнувшись, до крайности изумленные вызовом. Как же это — завод и эскадрон? У завода одно, а у эскадрона другое.
— А разве можно? — спросил Карпушев. — Можно разве эскадрону соревноваться с заводом?
— А почему же нельзя? — поднялся Смоляк. — У завода одни обязательства, у нас другие, они выполняют свои, а мы свои... Кто желает высказаться?
Смоляк оглядывает собрание. Договор, только что перекипевший в эскадроне, должен сегодня окончательно закрепиться заключением с шефами. В задних рядах неуверенно поднялась рука.
— Слово имеет товарищ Вишняков.
— Мы, что ж, мы не против, чтобы заключить. Только вот вопрос будет один. Почему это везде все поднимается, а хлеб хочут выдавать по карточкам, ситного вовсе не стало, гвоздей нет, кооперативы пусты? Что это за подъем такой? А вот почему же не заключить, можно завсегда...
Сморщившийся Смоляк растирает щеку, как от зубной боли. Фадеич крякает. Насторожившееся собрание повернуло головы к Вишнякову. Красноармейцы как неприкаянные прячут глаза в колени.
Вишняков, видя молчание, завозился.
— Может, нельзя говорить? Тогда я замолчу.
— Говори, говори, все говори, до конца.
— Потом еще вот. Посевную площадь, говорят, надо поднимать, а крестьян силком гонят на лесозаготовки, сплавлять. А кто посеет, у того отбирают хлеб по дешевой цене. Рабочим-то это в руку, а крестьянам как? Тут чуть что маленько — наряд, сказал слово — на губу. А так мы не против договора.
— Это кто — мы? — спросил приглушенный голос.
— Мы, — сердито бросает Вишняков. — Красноармейцы.
— Много вас таких? — спросил опять тот же голос.
Вишняков не ответил.
— Кто это? — шепотом спрашивает Ширяев командира эскадрона.
Красноармейцы опасливо переглядываются, как будто хотят спросить: «Может, еще кто так же?»
Березы рощи оранжево подкрашиваются. Потухающее солнце хватается за белогорский лес, стынет в жалком бессилии. С плаца от собрания соседа — стрелкового полка — монотонная, как по складам, речь выступающего.
— Кто желает по вопросу товарища Вишнякова? Я думаю, сначала скажут от второго взвода, потом другие.
Из собрания поднялась фигура Кадюкова. Не глядя ни на кого, он прошел к эстраде.
— У меня есть вопрос к Вишнякову. Он говорит — «мы», так вот сколько согласных с ним? Пусть скажет.
Вишняков молчит. Собрание тоже молчит.
— Сколько?
— Я сказал, — бросает Вишняков.
— Молчишь? Это потому, что в эскадроне нет таких. Такие в Красную Армию не берутся; это кулаки такие-то, вот кто. Ты думаешь, что мы боимся хлебных карточек? Не боимся! Они твоим товарищам кулакам хвосты подрежут, не дадут спекулировать. А если ты не кулак, так это ошибка, ты наскрозь кулак! Так я тут и скажу. Стыдно нам перед шефами, что у нас подкулачники есть, а уж раз показался, так все равно. Мы вызов первого взвода, окромя Вишнякова, приняли все. Три дня обсуждали. Пусть скажут товарищи. А насчет товаров — это мы слыхали и видели, нас этим не запугаешь. Правильно я говорю?
— Правильно!
Собрание захлопало. В рядах задвигались.
— Мне слово! — и, не дожидаясь разрешения, Паневин, красноармеец второго взвода, заговорил, шибко размахивая руками.
— Ты, Вишняков, куда то письмо из деревни девал? Куда? Ты прочитай его здесь да скажи, от кого оно. Он письмо получил, и ему там велели, чтобы он обратился к командиру и комиссару, чтобы они приструнили сельсовет, а то, говорит, вы служите, а нас прижимают. От кого это письмо-то? От кого? Мы знаем, от кого!
— Пусть прочитает! — крикнули из рядов.
— На кой оно нам! И так ясно.
— Слово! — вскочил Ковалев. — Дай слово, я ему загадку загану.
Ковалев выскочил вперед и забрался на эстраду. Там он невзначай стукнулся о Фадеича, извиняясь, попятился от него и встал на ногу медичке, опять извинился и наконец вылетел на середину.
— Купчиха раньше жила. У ней было трое, и со всеми она жила...
— Ковалев! Товарищ Ковалев, ты не забывайся, а то я тебя лишу слова.
— С мужем она жила, как по закону...
— Товарищ Ковалев, второй раз предупреждаю! Ты давай по существу.
— По самому существу и есть, товарищ военком, а чтобы насчет матерщинного чего, то я эти слова выброшу. Ну, так вот: с мужем она жила как по закону, с офицером — для чувства, а с кучером — для удовольствия.
— Товарищ Ковалев!
— Уже все, товарищ военком, больше опасных мест нету. Дык вот, товарищ Вишняков, ты самая купчиха и есть. Вот угадай — почему.
— Хха-ха-ха! С-сукин сын! Вот загнул!
— Слово!
Вышел Карпов.
