Этот спокойный шум не давал ему сосредоточиться. Ему чудились наглые, скребущие глаза и бесстыдные губы божьей матери.
Они пролезли опять через то же отверстие в изгороди и через плац направились к казармам. На плацу кое-где притаились черные дырки старых учебных окопов. В сумерках вечера окопы казались громадными животными, развалившимися на спячку. От казарм глухо доносился говор, в Костове лениво взлаивали собаки.
Они уже прошли манеж с препятствиями, как вдруг перед рядом станков для рубки, хватаясь рукой за Люшкина, Куров остановился, пораженный внезапно блеснувшей мыслью.
— Дурак! Дурак! Эх, какой же я дурак! — остервенело ругался он. — Тьфу, да что же это я!
— Ты че, потерял, что ль, чего? — испуганно взглядывая на Курова, спросил Люшкин.
— Потерял? Да ты знаешь?
Он взглянул на Люшкина, пугаясь своей мысли и не веря ей — так она была проста и внезапно ошеломляюща. Бросив недоумевающего Люшкина, Куров, широко отшагивая, ушел в казарму.
«Неужели? Не может этого быть. Не может! Тут что-нибудь не так. Сотни лет кавалерия существует, и, наверное, пробовали это».
Далеко за полночь провозился Куров на постели, раздумывая над тем, как они подтянут теперь рубку на занятиях и еще вечерами можно будет на полчасика выезжать. Лошадям не тяжело будет, а за полчаса можно проехать раз по пять.
Утром, едва дождавшись командира, он направился прямо в канцелярию.
— Ну? В чем дело? — грубовато встретил его командир, чем-то недовольный.
— Я пришел просить вашего распоряжения наделать для каждого взвода по десяти рядов станков для рубки, — несколько робея перед командиром, сказал Куров.
— Это зачем для каждого взвода? — разглядывая калмыцкие скулы и оттопыривающиеся уши Курова, переспросил командир.
— Для рубки, — ответил Куров.
Входя сюда, он думал, командир ухватится за его предложение, но командир смотрел безучастно.
— Совершенно не требуется, — не отрываясь от Курова, убийственно хладнокровно сказал командир. — Нас ничто не обязывает выезжать на рубку целым эскадроном и зря загромождать плац незачем. Еще что хотите сказать?
— Ничего, — холодея, чуть не шепотом ответил Куров.
Командир отвернулся к столу и углубился в свои бумаги.
Куров постоял еще немного и, злясь на свою неуместную робость, вышел наружу.
— Съел, Артем Васильич? — издеваясь над собой, пробормотал он. Однако через минуту был уже у отсекра ячейки — комвзвода Робея. Тот выслушал его и довольно откровенно рассмеялся.
— Не удивительно, что с тобой не стал разговаривать комэска. Неужели ты допускаешь, что за все время существования конницы никто не подумал об этом? Ерунда это. Даже если бы это было открытие, так все равно оно не будет принято. Почему? Потому, что тогда потребуется на каждый взвод десять командиров для наблюдения, да на этот лес станков и лозы не напасешься.
— Так, значит, не поставишь? — смотря ему в переносье, переспросил Куров.
— Что? Куда?
— На президиум?
Робей опять засмеялся.
— Ну, тогда Ветров поставит, — сердито повернулся Куров.
— «Ах, ты, — пробормотал про себя Робей, — еще в кандидатах, а уж с гонором!»
Куров, оглядываясь на Робея, думал по-своему: «Говорят, что только старые чиновники — бюрократы. Врут все! Не замечают, что у нас свои поспевают, молодые. А что, если бы ему сказать о люшкиной кобыле?» Он представил себе это и усмехнулся.
В обеденный перерыв Куров мигнул Люшкину, и, набрав обрубков лозы, они направились на плац и до уборки лошадей вымеривали там и подсчитывали. Ветров обещал Курову при помощи военкома собрать президиум и позвать на него Гарпенко. Вот почему так старательно Куров мусолил бумагу расчетами и чертежами.
После уборки и чаю он собрался было опять на плац, когда за ним вошел Шерстеников.
— В библиотеку на президиум зовут, — позвал он Артема и, оглядываясь по казарме, по привычке заворчал: — Говорил, надо на рейки плакаты-то, теперь все изорвались. Вам бы только с рук, а с ног-то хоть собаки гложи. Журналы-то зачем сюда таскаете, места нет вам в ленуголке-то? Растаскают все, а собирать-то — дядя?
— Ты вон его ругай, — мигнул Ковалев на Карпушева, — он это все таскает у тебя. Он как-нибудь у тебя всю библиотеку упрет.
— Болтай, болтало, — сердито огрызнулся Карпушев, — язык-то у тебя без костей.
Куров, нащупывая в кармане брюк бумажку с выкладками, вошел в библиотеку смело, с твердым намерением стоять до конца. Президиум был в сборе. У окна, навалившись на шкаф, стоял Гарпенко, Смоляк возился с новыми брошюрами.
— Все, — не поднимая головы, сказал Робей. — Я думаю — начнем. На повестке дня у нас доклад Хитровича, но его пока придется снять. Следующий вопрос — товарища Ветрова.
— Курова, а не Ветрова, — поправил Робея Смоляк. — Так, кажется? — повернулся он к Ветрову.
— Да, да.
— Слово имеет Куров, — объявил Робей, все еще не глядя на присутствующих.
Куров заторопился с своей бумажкой, долго ее развертывал путающимися руками, наконец, встряхнув толовой, заговорил.
— Я насчет рубки. Первый взвод должен давать девяносто, а дает семьдесят два, — мы не выполняем договора. Осталось два занятия, и нам не догнать. С пикой вовсе ни одного занятия нет. Мы хотели вечером заниматься, но разве на одном станке весь эскадрон поместится? Даже если по очереди будем, повзводно, и то придется проехать только по разу, а время затратим до отбоя. Да и сами занятия по рубке. Баклуши мы бьем на них, а не занимаемся.
Он показал свой чертеж оборудования манежа для рубки и, точно подсчитывая, определил, что это мероприятие увеличит продуктивность занятий по крайней мере раз в пять, с учетом всех издержек и на лозу и на руководство начсостава.
— Дай слово, — кивнул Ветров Робею, когда кончил Куров. — По-моему, у нас дело не только в рубке. Нам надо, — махнул он ресницами на Смоляка, — посмотреть на все социалистическое соревнование. Идет ли оно? Как мы им руководим? Не кончили ли мы его, как кампанию? Если мы допустим провал на рубке, уколах, прыжках, дисциплине, то не будет ли это опошлением ленинского соревнования? Время идет. Уж второй месяц, а мы его еще не смотрели. Так может кончиться лето, и никаких следов не останется. По инерции оно пока еще теплится, но если мы будем им руководить, как до сих пор, оно погаснет вовсе.
— Я знаю, что ты мастер ругаться, — сказал Робей, — ты предлагай что-нибудь.
— А ты слушай предложения-то ушми! — вспылил Ветров. — Разве Куров не предлагает? Ишь, нашел довод: «Конница существовала!» Сами знаем, что существовала сотни лет. Может быть, ежегодно точь-в- точь это же предложение делалось, да тонуло оно так же, как хотел и ты утопить.
— Ветров, Ветров! К порядку. Еще подеретесь! — прервал его Смоляк.
— Он кричит на меня, как на мальчишку, — вздрагивающими губами пожаловался Робей.
— Вы правы, ребята, — отрываясь от шкафа, проговорил Гарпенко. — Правы. Мы проводим соревнование кампанией и сейчас начали опошлять его. Как ни горько, Иван Антоныч, — покосился он на Робея, — а это так. А насчет станков я, откровенно говоря, не понял утром Курова. Вернее, не пытался понять... Учебные занятия по рубке сотни лет в старой армии и сейчас у нас проводились так же, как и в эскадроне. Редко где, и то только в последнее время, проводятся по отделениям. Почему это было так, нам сейчас не важно, важно, что предложение дельное и его надо скорее использовать.
От душившего волнения у Курова вздрагивало в груди. Он не утерпел и, захлебываясь, рассказал о люшкинской двухголовой кобыле на рельсах, о том, как она катается и как можно с нее рубить, как с живой.
Ветров поощрительно сутулился. Он ждал этого, он знал, что социалистическое соревнование,
