чем не останавливающимися, скалит ровные, как на подбор, белые с просинью зубы и торопится рассказать услышанные на гауптвахте новые сальные анекдоты. Его товарищи идут молча.
В углу эскадронного плаца, где уже начинаются прибрежные кустарники, взвод остановился. Переминаясь, переглянулись.
— Ну, кто?
— Чего «кто»? Хоть кто, — тяжело задышал грузный Липатов. — Вот что, Илья, — решительно повернулся он к Ковалеву. — Вот мы здесь одни; мы тебя спрашиваем: когда ты кончишь хулиганство и самовольные отлучки? Когда?
Илья забегал глазами, весело оскалившись.
— Тебе что, завидно?
— Нет, ты скажи.
— Сказала кума куме...
— Ты, Ковалев, брось игрушки, мы тебе не мальчики, — нахмурился Куров.
— А ты что за судья такой? Тебе чего — больше всех надо? — огрызнулся Илья. — Знаем мы, как вы, товарищ Куров, за каждый шаг доносите.
Он, сказав это, метнул глаза на товарищей, как бы причисляя себя тоже к ним и в то же время отгораживая Курова.
— Знаем, — добавил он еще раз.
— Ты что же, по-твоему, он шпион? — загудел Карпушев. — Шпион? Тогда и мы все такие же шпионы, все до единого.
— Нечего с ним, — загудел Абрамов. — Что он маленький, что ли, не понимает? Пусть скажет, а там мы с ним поговорим.
— Правильно, надоело уж, — недружелюбно косясь на Ковалева, пробормотал Миронов.
— И ты туда же?.. — набросился на него Ковалев. — Ты что, не ходил?
— Бывало, да все вышло, товарищ Ковалев.
— Ну?! — в упор смотря на Ковалева, спросил Липатов.
Случайно скользнув по взгляду Липатова, Ковалев вдруг увидел в нем что-то тяжелое и сильное. Он взглянул на других — и другие смотрели так же. Никогда он не замечал таких взглядов; он был уверен, что они его не только не выдадут, но в душе-то завидуют его разухабистости и бесстрашию и готовы добродушно поощрить это. И вот они смотрят на него как на преступника, как на отщепенца.
— Ну?! — повторил вопрос Карпушев. В этом «ну» было что-то новое и непонятное для Ковалева.
Что-то внутри Ковалева оборвалось, его начало знобить, и в первый раз в жизни он почувствовал робость и неуверенность.
— Да что вы?.. Да вы чего, ребята?.. Чего я?.. Рази я... против вас когда шел? — вздрагивая уголками губ, забормотал он. — Чего же вы? И командиры... да еще и вы...
У него заплясали губы, и, подобрав их, он отвернулся.
Красноармейцы стояли насупившись, крепко сжав челюсти.
От эскадрона заиграл горнист на вечернюю поверку.
Пахло рекою и полем. Красноармейцы еще раз оглянулись на Илью и скрылись за казарменными постройками.
6
В двенадцать ночи Ковалев заступил в наряд на дневальство по конюшне. Оставшиеся два часа он прокрутился на койке, не сомкнув глаз. Пропала ковалевская всем известная разухабистость и беспечность. На конюшне он ходил от стойла к стойлу, совался к своему коню, которого любил и холил, и, разбирая ему челку, бормотал:
— Ну, чего шары вылупил, чего надо? Чево вы все на меня так смотрите? Чего я вам сделал?
Конь сгибал голову, подставляя почесать между ушами, и, сладко щурясь, тихо подремывал.
— Эх ты, дурак этакий, сонуля!
Что-то произошло, чего Ковалев никак не поймет. Товарищи отходили от Ковалева все дальше и дальше.
Вечером, сменившись с дневальства, он попросил разрешения лечь без поверки и сейчас, лежа на койке, внимательно вглядывается в товарищей, стараясь разгадать перемену, которая произошла с ними.
Внешне жизнь взвода как будто ни в чем не изменилась.
Все так же сидит у окошка огромный, лобастый Липатов и, облокотившись на маленький столик, так же читает газету вслух, раздельно, как нанятый.
Липатов, несмотря на то, что от него густо пахнет черноземом, — исконный рабочий, он вступил в партию с приездом в армию, но собою недоволен. Недоволен главным образом своим языком, плохо подчиняющимся ему, и глухим, гудящим голосом. Зимою ему ячейка поручала вести групповую работу партийной пропаганды, и он начал было, но у него получалось так, будто не агитировал, а ворчал. Красноармейцы любили его за невозмутимый характер, прямоту и добродушие, он был авторитетен как боец, но агитатор из него не получился. Он пожаловался на себя военкому, тот посоветовал ему больше читать вслух и этим постепенно развивать голос и язык. С тех пор он почти ежедневно жужжит в казарме огромные подвалы из «Правды», ищет в них самые заковыристые слова и такие, как индустриализация, конъюнктура, стабилизация, рационализация, выговаривает с остервенением, будто долбит их балдой по макушке.
И сейчас он неизменно гудит в казарме, совсем не обращая внимания на то, слушают его или нет.
Рядом с ним, пристроившись на том же столике, Карпушев сшивает тесьму противогаза «Куманта- Зелинского». Он, далеко отпятив губы, шумно сопит, будто это работа самая тяжелая. Когда у него выпадает из рук игла, он берет ее то большим и указательным, то большим и мизинцем, и все-таки она не дается ему в его неуклюжие, как обрубки, пальцы.
— От-ты, черт! — бормочет он в отчаянии. — Тьфу, проклятая, наделают каких-то!
Липатов прерывает чтение и смотрит на охоту Карпушева.
— Да ты потяни за нитку-то, она поднимется, ты и возьмешь.
Карпушев поднимает противогаз с тесьмой, поднимается и нитка с иглой, и тогда он цапает ее враз, будто она может ускочить куда.
Около своей койки переобувается Фома Баскаков. Он снял сапог, поставил его перед собой, заглянув внутрь его, сбоку и только тогда начал развертывать портянку. Развернув и стряхнув попавший песок, Фома разостлал ее на кровати и разгладил морщины. Теперь он начал осматривать ногу с пятки и до кургузых, как и сам Фома, пальцев.
В окно вглядывается краешек. потухающей вечерней зари. Откуда-то издалека (из полка, вероятно) слышится музыка духового оркестра, по лестнице топчутся красноармейские сапоги, и все это покрывает глухой липатовский голос. Он жужжит в казарме, как ошалевший на стекле шмель, и наполняет комнату беспрерывным, монотонным гудом.
Все так же.
Ковалев поворачивается на спину и закрывает глаза. Он пытается уснуть, чтобы освободиться от назойливой, непривычной мысли, но не может.
Что же все-таки произошло? Что? Какие силы отвернули от Ильи товарищей, с которыми он прожил без малого два года бок о бок, дружно, как бывает только в сколоченных взводах? Что он им сделал? Разве он оскорбил кого из них, обидел? Разве он не товарищ им? Разве он вместе с ними не перенес все трудности маневренных походов и зимних работ, когда на каждого приходилось для уборки по три коня?
Ворочается на кровати Илья, взглядывает на взвод торопким, краденым взглядом.
Может, это ему так кажется? Может, они и не думали сердиться, чужаться?
В казарме остался один Баскаков.
— Фома!.. А Фома! Говорят, скоро в город станки трамбовать будут посылать. Не слышал?
