— Не больно правильно, — прогудел кто-то из собрания. — Пошли везде звонить!
— Ну так как он? — перебили разговоры красноармейцы.
— Сердится, — начал опять Карпов. — Это, говорит, что за черт? Вы-то, говорит, что смотрите! Суд, говорит, устройте над ним показательный. Ведь это, говорит, беда, что такое. Некогда, говорит, сейчас. Вот, говорит, управлюсь, поеду, уж я его пристегну.
— А так он как, похудел? — спросили опять про Фадеича.
— Похудел. Усы совсем позеленели. А так бойкий все еще, виду не подает, что хворает.
— А еще что наказывал?
— Еще про Китай всем собранием наказывали. Китай мутит, натравляют их на нас империалисты. Шшупают нас. Нельзя ли, дескать, войну начать. Фадеич ругается, не дадут, говорит, как следует оправиться. А на собрании наказывали передать: что во что ни стало, а отбейтесь. Не вынуждайте, говорят, нас бросить работу. Дайте, говорят, нам пятилетку кончить. Что во что ни стало, а отбейтесь. Будьте, говорят, наготове каждую минуту.
— А вы что им сказали? — настороженно спросили эскадронцы.
— Мы им сказали, что постараимся, мол. Так мы сказали?
— Так, так, правильно, — одобрили красноармейцы.
— А еще что наказывали?
— Спрашивали про колхоз, по договору-то нам полагается колхоз организовать. Ну, мы сказали, что нет еще, не организовали ни в Негощах, ни красноармейский.
— А они что? — допрашивали эскадронцы Карпова.
— Нехорошо, говорят. Раз взялись, надо выполнить. А другие молчат, осерчали, видно. Они-то организовали, деревенские рабочие у них наполовину вступили.
Карпов замолчал! Собрание, потупившись, тоже молчало, перебирая пальцами по коленкам. С колхозом дело не двигалось, и это неприятно досадовало.
Карпушев, подождав немного, объявил вопросы законченными, предложил высказаться.
— Чего высказываться, все понятно! — крикнули из собрания.
— Правильно. Принять к сведению.
Смоляк встал и, оборачиваясь к собранию, начал настаивать на открытии прений.
— Я предлагаю высказаться о выполнении договора шефами и о нашем договоре, а то так не понятно, что мы принимаем к сведению. То ли, что буржуазия на нас наседает, или что мы не выполнили договор в части организации колхоза. Прошу высказаться.
— Дай слово! — выскочил Ковалев.
Не дождавшись решения председателя, он выбрался из рядов, вскочил на эстраду.
— Это про кого была речь с Фадеичем? Про кого? Про меня! Это как?
Ковалев с размаху хлопнул себя по груди, взвизгнул.
— Как это? Враг я Фадеичу? Враг?
Ковалев покраснел, глаза налились слезами, вздернутые губы ощерили две гребенки зубов.
— Может, я и ваш враг? Может, меня выгнать надо? За что бьете, товарищи? За что? Э-эх!
Илья рванул гимнастерку, качнулся и, отбежав в угол эстрады, заревел, часто вздрагивая плечами.
Собрание завозилось, некоторые повскакали, загалдели все сразу.
— Не надо было! — кричал кто-то.
— Ни за что убили парня!
— Бригада тоже!
— Стой! Тише!
— Слово!
— Тише!
На эстраду влез Миронов и, срывая голос, кричал о нанесенной обиде, о позоре перед Фадеичем.
— Тише, ничего не слышно! — колотил по столу Карпушев.
Миронов грозил кому-то пожаловаться, чего-то требовал. Из собрания на эстраду влез еще один — Вишняков — и, разбрызгивая слюни, заорал так, что перекрыл весь шум.
— За горло взяли да еще коленкой придавить хочете? Га! Продали! За машины продали! Теперь совсем в землю вгоните на заготовках! Всю зиму дарма спину гнули, теперь и летом в лес погоните? Хватит! Не согласны!
Едва вишняковские выкрики дошли до собрания, шум прекратился сразу. В мертвой тишине рощи был слышен только Вишняков, глухо выбрасывающий фразу за фразой.
— Скотинка! Верхом на вас в колхозы поехали! Пикнуть не смеете!
Эти слова как хлыстом хлестанули красноармейцев по лицам. Секунду они молчали, потом разом вспыхнули, прорвались, в неудержимом гомоне заорали снова:
— Долой!
— Долой!
— Вон! К-кулачная рожа! Вон! Слезай! Долой!
Задыхающийся Вишняков хотел крикнуть что-то еще, подавился, плюнул и, соскочив, не оглядываясь, побежал к эскадрону.
На его место подошел побледневший Ковалев, он держал фуражку в руках, нервно перебирая ее.
— Я, товарищи, прошу меня с ним не путать. Я с ним ничего не имею. Кулак он.
Из собрания зло крикнули:
— Ты не нанимал его в защитники себе?
Ковалев слез с эстрады, ушел на скамейку.
— Вот тебе и «принять к сведению»! Приняли! — съязвил еще кто-то.
— Кто еще желает? — предложил охрипший Карпушев.
Собрание молчало. Затихло тяжелым молчанием.
— Кто?
Никого нет. Молчит собрание.
Тогда вышел военком. Он всегда выходит в этот момент, он распутает. На то он и военком, на то он старый большевик, чтобы говорить за красноармейцев то, что они не умеют сказать, чтобы распутать то, в чем они запутаются.
— Ну? — спросил он у собрания. — Высказались?
Красноармейцы усмехнулись вместе с усмешкой военкома.
— Высказались. Хоть и не складно, зато здорово и откровенно. А Ковалеву и Миронову — урок. Теперь им должно быть понятно, за что мы их ругаем. За то, что они подрывают нашу дисциплину, за то, что они этим самым играют в руку кулачью, сами того не сознавая. А Вишняков сегодня собственноручно подписал себе кулацкое звание. На днях из сельсовета получено извещение, что его семья уже восемь лет как лишена избирательных прав, и, значит, через несколько дней мы его уволим. Кулакам опасно доверять оружие. Теперь нам осталось сказать свое красноармейское слово о героическом усилии наших рабочих шефов, о Фадеиче, о том кочегаре, что рассказывала бригада. По-моему, нам надо приветствовать это. Как, товарищи?
— Правильно-о! — задвигалось, оглушительно захлопало собрание.
— Я предлагаю о лесозаготовках послать письма родным, призвать их к участию. Кто пошлет?
Заскорузлыми окомелками вспорхнули руки.
— Все. Теперь о боевой готовности. Надо послать им письмо, что мы готовы каждую минуту выступить. Кто — за?.. Все. Теперь о колхозе в Негощи. Скоро мы поедем туда всем, эскадроном, надо будет каждому из вас принять в этом участие и постоянным представителем выдвинуть помкомвзвода Ветрова. Нет возражений? Нет. Еще какие предложения?
— Выполнить договор на сто процентов! — крикнули из собрания.
Поднялся Абрамов и, чеканя слова, сказал:
— Я пишусь в коммуну к Курову.
