— Мария?
Не спеша прошелся по терракотовым плитам холла.
— Querida?
Он двинулся дальше — мимо столовой, гостиной, кабинета и кухни. Наконец добрался до дверей темной спальни.
— Maria Chavez?..
Зажег ночник. Она спала, и лицо ее было спокойно. Черные волосы разметались по подушке. Мария лежала на боку, поджав под одеялом ноги.
Макдональд вглядывался в ее лицо, сравнивая его черты с навсегда запечатлевшимися в памяти. Даже теперь, когда сомкнутые веки скрывали черные, полные глубокой выразительности глаза, она оставалась прекраснейшей из всех, когда- либо встреченных им женщин. Сколько же счастливых мгновений испытали они вместе… Тепло воспоминаний согревало душу, когда он извлекал из памяти подробности их любовных встреч.
«C'est de quoy j'ay le plus de peur que la peur». [6]
Макдональд присел на краешек кровати и поцеловал ее в щеку, а потом — в лежащую поверх одеяла руку. Она не проснулась. Он осторожно потряс ее за плечо.
— Мария!
Она вздохнула, открыла глаза и растерянно заморгала.
— Это я, Робби, — проговорил он, переходя невольно на ирландский акцент.
Глаза ее ожили, на губах появилась сонная улыбка.
— Робби вернулся.
— Yo te amo, — шепнул и поцеловал ее. Затем отошел и проговорил: — Приглашаю тебя к столу. Вставай и одевайся. Ужин через полчаса, а может, и раньше.
— Раньше… — повторила она.
Он вышел из спальни и отправился на кухню. В холодильнике нашел пучок салата и, порывшись еще немного, обнаружил тонко нарезанные ломтики телятины. Приготовил салат «а-ля Цезарь» и телячий эскалоп. Орудовал он быстро и вполне профессионально. Готовить он любил. К подрумянившейся телятине был добавлен лимонный сок, эстрагон и белое вино. Он как раз вливал в блюдо немного говяжьего бульона, когда появилась Мария.
Смуглая, гибкая и прекрасная, она остановилась в дверях и потянула носом.
— Пахнет восхитительно!
Фраза-намек, их шутка, понятная лишь двоим. Если готовила Мария, — а делала она это на мексиканский манер — то, как правило, получалось нечто наперченное, прожигающее себе путь в желудок будто негаснущие угли, Макдональд же предпочитал готовить более экзотические блюда, склоняясь к французской кухне. Кто бы из них ни выступал поваром, у другого оставалась альтернатива: либо восхищаться, либо принимать на себя поварские обязанности до конца недели.
Макдональд разлил вино по бокальчикам.
— «A la tres-bonne, a la tres-belle, — провозгласил он. — Qui fait ma joie et ma sante» [7]
— За Программу, — произнесла Мария. — Пусть в эту ночь примут чей-нибудь сигнал.
Макдональд покачал головой.
— В эту ночь нас только двое.
Потом они остались одни во всем мире, так продолжалось уже лет двадцать. И она была столь же шаловлива, влюблена и весела, как в тот раз, когда они впервые узнали друг друга. Наконец, страсть сменилась бесконечным спокойствием и усладой, когда сама мысль о Программе казалась чем-то бесконечно далеким, к чему не стоит возвращаться.
— Мария… — произнес он.
— Робби?..
— Yo te amo, corazon.
— Yo te amo, Робби.
Потом он лежал рядом с ней, ожидая, когда успокоится ее дыхание, и Программа вновь медленно завладевала его сознанием. Ему показалось, она уснула; он поднялся и, не зажигая ночника, начал одеваться.
— Робби? — Голос ее спросонья прозвучал испуганно.
— Querida?
— Ты опять уходишь?
— Я не хотел тебя будить.
— Тебе обязательно нужно идти?
— Это же моя обязанность.
— Останься, прошу тебя. Ну хотя бы на эту ночь.
Он зажег ночник. Из полумрака в тусклом свете выплыло встревоженное лицо. Впрочем, и тени истерии он не заметил.
— «Past ich, so rost ich». [8]
— Кроме того, мне бы потом стало стыдно.
— Я понимаю, тогда ступай. Только возвращайся поскорее.
Он снова извлек две таблетки, положил их на полочку в ванной, а упаковку спрятал.
В главном корпусе наибольшее оживление и суета воцарялись ночью, когда шум солнечного радиоизлучения становился минимальным, а условия прослушивания звезд — самыми благоприятными. В коридорах сновали девушки с кувшинчиками кофе, а в бар стекались поговорить мужчины.
Макдональд вошел в помещение центрального пульта. У табло с контрольными приборами дежурил Адамс, техником-ассистентом у него Монталеоне. Адамс поднял глаза и безнадежным жестом указал на свои наушники. Пожав плечами, Макдональд поочередно кивнул ему и напарнику, после чего устремил взгляд на диаграмму. Она показалась ему, впрочем, как и всегда, случайной.
Адамс наклонился к нему, показывая пару максимумов.
— Может, вот здесь что-то и есть.
— Мало шансов, — ответил Макдональд.
— Похоже, ты прав. Компьютер и не пробовал поднять тревогу.
— После ряда лет основательных наблюдений за такими вещами подобное въедается в душу. Начинаешь мыслить, как компьютер.
— Или от всех этих неудач впадаешь в депрессию.
— Увы…
В помещении все сияло, как в операционной: стекло, металл и пластик — все гладенькое, отполированное и стерильное. И еще повсюду пахло электричеством. Конечно, Макдональд знал, электричество не имеет запаха, но так уж получалось. На самом деле так, скорее всего, пах озон, или нагретая изоляция, или какая-то там смазка. На выяснение источника запаха тратить время не хотелось, да и, сказать по правде, он не очень стремился узнать это. Просто привык считать это запахом электричества. Возможно, именно поэтому ученый из него — никакой. Ученый — тот, кто хочет знать, «почему», непрестанно внушали его учителя.
Макдональд склонился над пультом и щелкнул выключателем. Помещение наполнил тихий шипящий звук, напоминающий свист лопнувшей камеры — «ссспокойный шшшорох шипящих сссогласных со ссскальной сессии шшшепелявых ужжжей…»
Он покрутил регулятор, и звук перешел в нечто, названное, кажется, Теннисоном — «журчаньем мириадов пчел». Еще оборот регулятора — и это уже напоминает Мэтью Арнольда. [9]
