— Я еще не поблагодарил тебя за все, — начал я. — И как в прошлый раз, мне не хватает слов. Ты здорово рисковала. Я даже думать боюсь, что могло произойти. И ты сделала все это для совершенно чужого человека. Почему?
— Потому что только я могла это сделать, — просто ответила она. — А сделать это было нужно.
— Это не настоящая причина, но похоже, придется пока довольствоваться ею. Как ты узнала, где меня держат?
Она смотрела в сторону.
— Я говорила с разными людьми.
— Но как ты нашла замок? Как попала внутрь незамеченной?
— Всегда найдется способ, даже если место хорошо охраняется.
— А как тебе удалось вытащить меня оттуда, когда я потерял сознание?
— Знаешь, Уилл, — сказала она, — я не хочу об этом говорить. И думать тоже не хочу.
Я глубоко вздохнул.
— Не буду тебя больше спрашивать, но поговорить об этом надо. Ты рисковала, ты и сейчас в опасности. Ты должна знать по крайней мере столько, сколько знаю я. Так вот…
— Ты не обязан ничего говорить.
— Знаю, — ответил я. — Но я должен рассказать.
И это была правда. Я очень хотел рассказать ей все. То, чего Сабатини не мог выдавить из меня пытками, я хотел дать ей в знак своей благодарности, а может, и чего-то другого.
Рассказ мой продолжался долго — ведь я хотел, чтобы она знала
Лаури слушала, кивая головой. Она понимала.
Я рассказал ей, как был уничтожен этот сон там, в Соборе, когда вошла Фрида, полная жизни и ужаса тоже, и как Агенты ждали перед входом. Я рассказал ей о даре Фриды, о том, как она вышла на улицу, как Сабатини улыбнулся ей и отсек ступни.
Ужас исказил лицо Лаури.
Я рассказал ей, как колебался и сомневался, как пошел к Аббату и что он мне сказал, что я почувствовал и что сделал. Рассказал ей о чужаках в монастыре, о долгом бегстве по коридорам, об удивительной и страшной схватке в Соборе и о том, как я бежал.
— О! — только и вздохнула Лаури.
Затем я рассказал о Силлере и его книжном магазине, о бегстве в его удивительные комнаты, о том, чему он научил меня в своем подвале. Я рассказал ей, что узнал о политической и общественной ситуации в Галактике, о жизни Силлера. Рассказал я и о смерти Силлера, и о новом моем бегстве. Пока я говорил, мне казалось, будто я все еще бегу и бегство мое никогда не кончится, бегу и никак не могу уйти от опасности.
— Ты не можешь убежать от себя, — заметила Лаури, и, конечно, была права. Я и сам давно это знал, но до сих пор не мог примириться.
Я рассказал Лаури о долгой погоне по улицам Королевского Города. Она слушала меня внимательно, смотрела на меня во все глаза и переживала все со мной. Она пугалась и успокаивалась, оживлялась и надеялась, верила и понимала. Меня удивляло, что я могу повторять все это так спокойно, вызывать ужасные воспоминания, которые оказывались не столь ужасными, сколь грустными. Вина свалилась с меня, словно тяжкий камень.
Я рассказал Лаури, о чем думал, когда мы встретились впервые, а потом — о моем походе через весь город после нашего расставания, о том, как я попал в порт и узнал об исчезновении Фалеску. Я описал и то, что произошло в конторе, и попытку купить место на «Фениксе», и мою поимку, и то, что сказал Сабатини о моем убежище.
Лаури покачала головой.
— Он был прав. Торговцам доверять не стоило.
Я рассказал ей, как Сабатини со своими людьми и мною в придачу бежал из порта, как они привезли меня в старый замок. Описал ей комнату-пещеру, рассказал, что делал Сабатини и о чем он говорил, упомянул о том, что решил не говорить ни слова, и о кошмарной ночи, длинной-длинной ночи в камере, и о Фриде.
На глазах Лаури заблестели слезы.
— Нужно было сказать ему. Почему ты ему не сказал? Я рассказал ей о кошмарах, которые были реальностью, и о реальности, которая была кошмаром, о многоногих существах, о тишине, одиночестве и боли, а в конце — о том, как пришла она, а я думал, что это новая дьявольская выдумка Сабатини. И все это уже не было страшно, будто случилось очень давно.
Когда я умолк, рассказав почти все, она печально покачала головой и произнесла:
— И все это ради какого-то камешка.
Однако она не спросила, почему я это сделал, ради чего страдал. Мне показалось, что она и так знает, и я был ей за это благодарен. Я все еще не был уверен.
— И ты не знал, что это такое и почему все так сильно хотят его получить?
Я пожал плечами.
— Может, это просто зеркало, в котором люди увидели отражение своих желаний. Наверное, все страдания и убийства были напрасны. А может, так бывает всегда.
— Нет, — сказала она. — Ты ошибаешься. Я думаю, что это ключ к крепости.
Я воззрился на нее, не понимая, что она имеет в виду.
— Подумай о них… о Силлере, Сабатини и прочих, — продолжала Лаури. — Они не были мечтателями, из тех, что гоняются за иллюзией или ищут собственную тень. Это сильные люди с холодным рассудком. Они должны что-то знать. Камешек этот должен быть основанием, на котором покоится Галактика, без него вся эта фантастическая конструкция развалится. Силлер был прав: раздел власти создает непреодолимые границы между частями Галактики, но одно простое открытие может все изменить. Похоже, камешек и есть такое открытие, и все эти сильные мужчины боятся его или жаждут власти, которую он мог бы им дать. А если камень действительно таков, значит, он ключ к крепости Галактики.
— Может, ты и права, — сказал я. — Я расскажу тебе, где он находится. Прежде чем бежать из Собора, я спрятал его там, откуда никто не может его забрать, ни ты, ни я, никто другой. Но если ты будешь знать…
— Я не хочу знать, — резко прервала меня Лаури. — Не хочу, чтобы ты мне говорил.
— Но если… если тебя схватят… — я умолк. Эта мысль была ужасна, даже хуже того, что делал Сабатини. — Если тебя схватит Сабатини, ты сможешь сказать ему…
— Уж лучше мне ничего не знать. Ты сам понял, что лучше ничего не говорить. Фриде было что сказать, но это ей не помогло.
Я вздохнул.
— Хорошо. Но если ты не ошибаешься относительно камня, с ним нужно что-то делать. Он должен попасть в надежные руки, если такие существуют.
— Но ты говорил, его никто не сможет забрать.
— Это правда. Никто из нас.
Вспоминая события последних недель, я сидел прямо, но теперь опять откинулся на подушки.
— Ты знаешь обо мне все, кроме одного. А может, даже и это. Я много болтал в бреду.
— Да, — сказала она, глядя в сторону, — ты бредил. Но твои слова не имели смысла.
— Не все. Часть их была вызвана жаром и болезнью, но одно было правдивее всего, что я когда-либо говорил. Ты знаешь, о чем я.
— Нет.
Повторить это было трудно, хотя в бреду я говорил эти слова много раз. Я помнил, что произносил их и чувствовал себя счастливым, несмотря на то что стены во мне рушились одна за другой. Но сейчас я должен был помнить о стенах и чувствах другого человека, и боялся, что из этого ничего не выйдет. Но, с другой стороны, я знал, что не успокоюсь, пока не скажу. Решившись, наконец я произнес:
