— Никого не было! — выдавила она сквозь комок, застрявший в горле.
— А ребенок был? — терял терпение Кейн.
— Да.
Кейн ничего не сказал и только присел, а из глаз Мэри выкатились две блестящие капли. Сглатывая горечь, она заговорила:
— В тот день я получила две новости. Как говорят в кино: одна хорошая, другая плохая. Я ждала тебя, чтобы порадовать хорошей новостью. Но плохая перечеркнула все. Я наткнулась на газетное объявление о твоей помолвке. — Кейн бессмысленно смотрел перед собой, и она продолжала: — Я тогда не до конца понимала, что делаю. Знала, что не могу больше оставаться в Лондоне. Вылетела в Париж. Жан-Поль всегда был добр ко мне. Приютил.
— Почему не рассказала все, когда я к тебе приехал? — яростно выкрикнул Кейн.
— Хотела до тех пор, пока ты не предложил мне оставаться твоей любовницей. Так же жить в твоей шикарной квартире и принимать тебя в ней втайне от твоей женушки. Это было унизительно. Я умолчала о беременности, потому что боялась, что ты не оставишь меня в покое, узнав об этом.
— Ты не умолчала, а соврала, сказав, что беременна от другого. Ты лишила меня ребенка. Как ты могла упрекать меня в несправедливом отношении к Виктории, зная за собой такое?
— И ты не смей упрекать меня, — зарычала на него Мэри. — Я заплатила за свой грех. До сих пор расплачиваюсь.
— Что толку, если он мертв, — жестоко произнес Кейн. Но, подумав, спокойно попросил: — Расскажи все по порядку.
— Живя в Париже, я нуждалась. Моя семья отказалась выделять мне деньги. Про беременность я им, разумеется, не могла рассказать. Жан-Поль давал мне крышу, пропитание. Больше я с него брать не могла, не хотела. На врачей денег не было совсем… — Мэри умолкла.
Ее лицо было спокойным, слипшиеся ресницы блестели от слез. Брови приподнялись, открыв ясный взгляд глядящих в пустоту глаз. Мэри была торжественно тиха, оживив в себе то тревожное время, когда она готовилась к рождению нового человека, надеясь, что ее материнская любовь затмит нужду и невзгоды.
— Я начала работать в его галерее и копить деньги на акушерскую помощь. Роды были долгие и мучительные. Когда малыш вышел, оказалось, что пуповина обвила его шею… Он задохнулся. Мне сказали, что его можно было бы спасти, если бы к схваткам подготовились более тщательно.
Мэри сцепила руки как в ознобе. Она плакала без слез, всхлипывая и содрогаясь. Ей хотелось кричать. Осыпать Кейна накопившимися за долгие годы обвинениями. Но теперь в смерти Брента она видела только свою вину.
— Как можно передать это чувство? — стонала она. — Потерять все сразу. В один-единственный миг. Будь он проклят.
— Наверно, это похоже на то, что я чувствую сейчас, Мэри, — колко сказал Кейн.
— Хочешь сказать, что оставил бы Викторию ради меня и ребенка? Не лги.
— Любишь правду? В таком случае должна была спросить меня об этом тогда.
Наблюдая его растерянность, боль и гнев, Мэри почувствовала себя отомщенной. Она долгие годы нуждалась в этом лекарстве.
— Ты прости меня, Кейн. Надеюсь, у нас еще могут быть дети. — Ей показалось это лучшим утешением. Она ошиблась — Кейн вспылил:
— Простить? Ты просишь простить тебя? Не слишком ли все легко получается?
— Но как я могла рассказать тебе об этом раньше, если ты и сейчас отказываешься понять меня? — в отчаянии простонала Мэри.
Но он был непримиримо черств.
— Это наш последний разговор, Кейн, — тихо подытожила она и, зайдя в дом, закрыла за собой дверь на террасу.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Кейн не удерживал ее. Он нуждался в тишине, в одиночестве, в скорби. С усилием переставляя ноги, утопающие в прибрежном песке, он добрел до скамьи.
Сидя спиной к ее замершему дому, он беззвучно облекал в слова свои воспаленные мысли: у меня был сын, он погиб; он погиб, потому что был лишен шанса выжить; я не дал ему этого шанса, потому что у меня отняли такую возможность — это сделала Мэри. Так думал Кейн. Слезы душили его, саднили глаза, сдавливали горло. Он стиснул веки, закрыв ладонями лицо.
Он понимал, что для самой Мэри это незаживающая рана, невосполнимая утрата, неизбывное раскаяние, но и непрощенная обида на него — на Кейна.
Он знал, что прошлое нельзя изменить, но никогда прежде не сожалел об этом, ошибочно полагая, что при желании все можно исправить, переписать набело.
Он пошел к себе домой, где его ожидали холодные стены, враждебная пустота и тягостная необходимость думать, принимать решение.
Первым желанием было — вернуться на Манхэттен, в суматоху и иллюзорную общность занятых одним делом людей. Он в полумраке нащупал бутылку солодового скотча. Налил полный стакан, но тут же оттолкнул его от себя. Тот, поблескивая янтарем, скользнул по полировке столешницы и предусмотрительно остановился невдалеке от края. Зло посматривая на своего стеклянного компаньона, Кейн уселся в кресло возле него, прихватив с собой бутылку. Опустошив стакан, наполнил вновь.
Вспомнилась первая ночь Мэри в этом доме, когда она, обеспокоенная чем-то, переусердствовала с мартини. Причина ее беспокойства стала понятной Кейну. Она годы жила с острым сознанием своей вины перед ребенком и его отцом.
Когда бутылка отказалась в очередной раз напоить запотевший стакан, Кейн с досады отшвырнул ее от себя. Она покатилась по полу, глухо позвякивая толстым рифленым телом.
За годы жизни с Мэри он не смог заслужить ее доверия. Даже не старался, потакая лишь собственным мужским желаниям. Он жил по стандартам безмятежной аристократической жизни, высокомерно не терпящей возле себя чужих невзгод, парящей над обыденностью.
Только в последние недели отношений с Мэри, из дневных бесед и откровений о прошлом, он смог осознать, насколько обожженной она была с малых лет. Видя остатки былой славы клана Дюваллов в лице Ченнинга и Лоретты, он всерьез проникся ее переживаниями о тяжелом родовом наследии. Хотя знал это все и прежде, не впуская сопереживания в свое холодное аристократическое сердце.
Идея возвращения на Манхэттен сулила поворот в опостылевшее никуда. Он окончательно отверг ее. Полтора года он мирился с нью-йоркским образом жизни, предвкушая встречу со своей любимой. С мыслями о Мэри он вставал по утрам, в них он искал опору, когда все узы с семьей были порваны и мир вокруг казался бесцельным.
Мэри, которая жила теперь по соседству, наверно, так же, как он, без сна встречала первые проблески восходящего солнца, вытесняющего тьму за край небес. Он мысленно разделял с ней эти минуты противоборства света и сумрака, зная финал.
Именно зная финал, он без лишних рассуждений принял душ, переменил одежду. Стряхнув с себя усталость и хмель, он зашагал к ее дому по червонному золоту песчаного пляжа и поднялся на террасу.
Сквозь стекла в гостиной виднелся скрытый под покрывалом мольберт. Он вошел в дом через патио. Скинул покров с холста и… увидел то, от чего вчера загородился гневом. Увидел, каким было его дитя в призрачные мгновенья короткой жизни. Слезы прорвали все преграды эгоистичного самообладания. Он увидел не художественный вымысел в красках, а портрет подлинной семьи, запечатленной в счастливый миг, который, как бы там ни было, взаправду существовал. Не мог не существовать…
Раздался звонок в дверь, отозвавшись гулким эхом в пустынном холле особняка. Кейн пошел открыть и увидел Мэри, спускающуюся с лестницы. Изможденная и подавленная, она с трудом переставляла ноги, идя на пронзительный звук дверного колокольчика. Бессонница оставила под сникшими ресницами лиловые
