блистали. — Чем? А? А теперь я директор фермы, я книги читаю, в город в театр езжу! Как же ты смеешь, чтобы быть хуже меня? Как ты так жить смеешь? Ты ведь меня моложе… А ты…
— Что я?
— Ничего.
Татьяна опять отвернулась.
— «Всем сердцем», — передразнила она, — «всем сердцем»! Ничего ты не понимаешь этого и понять не можешь. Тебе все готовое: ешь жеваное и не смотреть даже можешь — расскажут. Только как расскажут?
— Я не понимаю.
— Поймешь, — вдруг равнодушно сказала Татьяна и поднялась, — пойдем!
— Куда?
— Пойдем, походим.
Они пообедали в столовке неподалеку от дворца и опять пошли в парк. Стало холоднее — с моря потянуло сыростью. Татьяна таскала сонного Федю на руках. Она повеселела, смягчилась. Антонина до сих пор все не могла спросить, жив ли ее ребенок. Наконец спросила.
— Мертвым родился, — сухо ответила Татьяна и еще раз поцеловала Федю в щеку.
Они ходили молча по дальним аллеям, по прелым прошлогодним листьям до тех пор, пока обе не устали. Тогда поднялись наверх, сели в автобус и поехали на вокзал. В город они приехали поздним вечером. Татьяна ночевала у Антонины.
Утром на следующий день Пал Палыч вынул что-то из бумажника и, ласково улыбаясь, спросил: в какой руке? Это «что-то» он зажал в кулак, а кулак спрятал за спину.
Она ответила, что в правой. Но в правой ничего не было. Смеясь, Пал Палыч разогнул левую ладонь. На ладони лежали какие-то скомканные бумажки. Это были билеты и плацкарты — на юг, в Крым.
— У тебя все готово? — заботливо спросил он. — Надо подорожников напечь.
— Хорошо, — вяло согласилась она.
Ей всю ночь не спалось — она чувствовала себя разбитой, почти больной. День был серенький, с петербургским туманцем, порою шел мелкий дождик. Татьяна уже встала и ушла по делам, — постель на диване была аккуратно сложена.
Антонина оделась и пошла в кухню. На плите кипел чайник. До обеда она просидела в неубранной комнате, нечесаная, лениво думала, раскладывала пасьянс. Потом ее вдруг охватила жажда деятельности. Она принялась стряпать, замесила тесто для пирога, побежала на рынок за курицей, вычистила ее, выпотрошила и поставила в духовую жарить. Пал Палыч застал Антонину оживленной, раскрасневшейся. Черные ее волосы выбились из-под старенькой шелковой косынки; лицо смешно перепачкалось мукой; она была в фартуке и пела, когда он вошел.
— Не рано ли? — спросил он, поглядев на тесто. — Зачерствеет, пожалуй.
Антонина посмотрела на него с недоумением и ничего не ответила. Он побоялся испортить ей настроение и сказал, что ничего, если даже и зачерствеет, здесь съедим, а в дорогу другой испечем. Он пошел в комнату, она осталась в кухне и опять запела:
Пал Палыч вышел на кухню и остановился у двери.
— Что это за песня? — спросил он неприязненно. Он часто слышал как Антонина пела этот тревожный какой-то романс, и не любил его.
— Не знаю, так, — сказала Антонина, — просто-напросто романс…
Он молчал. Она была странной нынче — незнакомой ему, он не знал в ней этого выражения скромности, скрытого и упрямого блеска глаз. Ему хотелось разговорить ее, хотелось, чтобы она взглянула на него.
— Тебе Женя передавала привет, — сказал он.
Антонина промолчала, но в лице ее что-то дрогнуло.
— Она часто спрашивает о тебе, — сказал Пал Палыч, закуривая папироску, — ты ей, видимо, понравилась.
Он подошел к плите, чтобы бросить в огонь спичку, но вдруг заметил, что Антонина смотрит на него.
— Что ты? — спросил он.
— Ничего.
Она опять запела:
Пал Палыч обнял ее и поцеловал в щеку.
— Уходите-ка отсюда, — сказала она почти весело, — тестом перемажу.
Он ушел, невольно улыбаясь, и сел заниматься — щелкать на счетах. Он был счастлив.
Потом они обедали все вместе — Татьяна, Федя, нянька, Пал Палыч и Антонина.
После обеда Антонина с Федей поехала провожать Татьяну на вокзал. Горячий еще пирог и жареную курицу она потихоньку завернула в бумагу и сунула Татьяне в корзину. Пал Палыч остался дома — работать.
На площадке, в трамвае, Антонина спросила у Татьяны:
— Ты меня очень презираешь?
— Вот уж и презираю, — улыбнулась Татьяна.
— Я как-нибудь устроюсь, — дрогнувшими губами сказала Антонина, — я непременно устроюсь… а?
— Не знаю.
— Не веришь?
— Да ведь ты уже устроилась. Это хуже всего.
— Нет, в другом смысле, в ином совсем…
— В каком ином?
Антонина молчала. Она была в тонком весеннем пальто, в белом вязаном шарфике на шее, простоволосая, гладко причесанная.
— Ты сейчас на ту похожа, на прежнюю, — сказала Татьяна, — помнишь, как ты меня уже раз провожала на вокзал?
— Да, помню.
— На извозчике мы ехали.
— Да.
— Мама, купи мне бронированный поезд, — вдруг сказал Федя, — мне очень нужно.
На вокзале Татьяна и Антонина поцеловались, как при встрече, и обе немножко всплакнули.
— Мама, мне же надо поезд, — все говорил Федя, — слышишь?
Мимо бежали люди из тех, которым всегда кажется, что если на вокзале не побежишь, то непременно опоздаешь.
— Ну, до свиданья, — говорила Антонина, — приезжай еще. Хорошо?
