15. А не поехать ли в Сочи?
Иногда она заходила к нему от скуки. Капилицын сидел либо за огромной чертежной доской, либо за письменным столом. Пахло хорошим табаком, пощелкивал арифмометр, Борис Сергеевич насвистывал. Огромные окна большей частью были плотно завешены — Капилицына раздражал серый зимний свет. На столе среди рулонов чертежей, мелко исписанных листков бумаги, набросков и блокнотов горела лампа, остывала чашка черного кофе, сверкали в хрустальной вазочке драгоценными камнями леденцы — «от курения и перекура», как говаривал хозяин квартиры.
На нем всегда была длинная, мягкая куртка со шнурками, широкие штаны, красные турецкие туфли с загнутыми носами. Громкоговоритель что-то доверительно ему рассказывал. В огромной печке из синего кафеля трещали сухие дрова. Инженер любил свой холостяцкий уют, дорожил им, заботился о нем.
— Почему же вы не на службе? — спрашивала Антонина.
— Там мне, моя пупочка, мешают, — говорил он. — Там, цыпленочек, заседания, согласования, комиссарские штучки и дверьми хлопают. Кроме того, там курят дешевый табак. Сверх этого — директор говорит мне «ты». А я, слава богу, принадлежу к тому слою аристократии ума и знания, с которой «на сегодняшний день», как выражается мой принципал, эти хамы принуждены еще считаться. У меня здесь есть такое, чего у них нет… — И он почти благоговейно дотрагивался до своего действительно красивого лба. — Тут у меня, пупсик мой, знания. И опыт. И языки. Так-то, золотая моя мечта. Можешь сесть на тахту, укрыться пледом и вести себя свободно. Ах, если бы ты была моей любовницей, дуся, вот бы все пошло роскошно…
— Перестаньте…
Работая, он мог петь, свистеть, разговаривать, рассказывать. В его умных, недобрых глазах постоянно мелькала издевка. Когда он говорил, Антонине казалось, что он смеется над ней. Впрочем, так же он разговаривал со всеми по телефону, даже со своим принципалом.
Ей было интересно, что он делает.
— Это — дом? — спрашивала она.
— Дом, в котором будут стоять станки. Цех. Ты слышала такое слово — цех?
— Для тракторного завода?
— Ого, какие мы умненькие! Нет, пупсик, в это дело я не полез, Россия не для тракторов, Россия страна лошадная…
— А мне один человек говорил…
— Ты любишь кофе глясе? — вдруг перебивал он.
Ему было совершенно все равно, о чем она думает. Посвистывая, покуривая, он продолжал работать. Она перелистывала журналы.
— Вы живы там, за моей спиной? — спрашивал он, переходя на «вы».
И предлагал обедать.
Пожилая, добродушная кухарка вкатывала в кабинет столик на колесиках. Пили водку, настоянную на лимонных корках, на тмине, рябиновую, пили легкие кавказские вина. В маленьких никелированных кастрюлях были особенные закуски — запеченные, остро пахнущие. Борис Сергеевич ел мало, мало пил. Обед тянулся долго, было скучно и томительно. Иногда за обедом Капилицын пробирал кухарку.
— Это никуда не годится, — говорил он, растягивая слова, — зачем вы сюда перцу насыпали? Стареете, барыня.
После обеда он расхаживал по комнате или подходил к маленькому кабинетному роялю и, закрыв глаза, что-то играл — медленное, сонное, важное. Антонина глядела на него и не понимала, представляется он или всерьез так живет. А он играл, откинув голову назад, неожиданно подпевая.
Потом подходил к тахте, наклонялся над Антониной и медленно целовал ее в губы своими всегда сухими, твердыми губами.
— Чудо, — говорил он, — просто чудо, до чего красива.
И подолгу смотрел на нее, раскрасневшуюся, прищуренным ласковым взглядом.
— Зачем вы приходите ко мне, — спросил он однажды, — приходите и злитесь?
Она молчала.
— Ведь нельзя же три часа молчать… Вы должны болтать о женских пустяках. Есть же у вас свои пустяки?
— Нет.
— Ну, сшейте себе какое-нибудь замечательное платье. А? Начнете бегать к портнихе, разыскивать пуговицы или пряжки, и сразу заведутся пустяки и хлопоты. Правда?
— Да, может быть, — сказала она.
— Возьмите у меня денег.
— Не надо.
— Ну, я прошу.
Она молчала, уткнувшись в диванную подушку. Борис Сергеевич встал, вынул из ящика деньги и вернулся к ней.
— Подите к черту, — сказала она, — убирайтесь!
— Совсем глупо, — усмехнулся Капилицын.
Она попросила устроить ее на работу.
— На какую?
— На интересную, — сказала она, — я не могу больше так жить.
— Секретарем хотите?
— Все равно. Лишь бы работать.
Капилицын помолчал, подумал.
— В вас будут влюбляться, — сказал он, — вы будете главной. Ваш старик зачахнет от ревности. Летом вы поедете в Сочи. Туда всегда увозят чужих жен. Там есть такая «Ривьера». Вы будете все знать — отели, марки автомобилей, портных, кушанья. Очаровательная непосредственность хороша лет до двадцати. Вам она уже не идет. Уже пресно. Погодите, мы из вас сделаем даму. Что вы молчите?
Она встала с тахты, оделась и ушла.
Он бросился за ней, но в передней раздумал, вернулся в кабинет и лег на тахту. Вечером он позвонил ей:
— Я заеду, хорошо?
— Да. Через час.
Ему отворил дверь Пал Палыч.
— Пойдемте, Борис Сергеевич, — сказал он. — Тоня сейчас оденется. Посидите.
В комнате он спросил, глядя прямо в глаза Капилицыну своими слепыми очками:
— Вы что, в ресторан собрались?
— Точно, в ресторан.
Пал Палыч все еще глядел на него.
— Что вы уставились, — спросил Капилицын, — что я, переменился, что ли?
— Нет, ничего, — пробормотал Пал Палыч смущенно.
Несколько секунд они молчали.
— Я вас убью — неожиданно, совсем хриплым голосом сказал Пал Палыч, — Я знаю, чего вы домогаетесь, я вас знаю, я всех таких, как вы, насквозь вижу, и я вас убью…
Его лицо сморщилось и покраснело.
— Что? — заинтересованно спросил Капилицын. — Как вы сказали? За то, что я делаю вам честь и развлекаю вашу супругу, вы меня убить собрались?
— Я вас застрелю, — сказал Пал Палыч. — Мне все равно.
Борис Сергеевич усмехнулся:
— Вы — меня? — Он пошел прямо на Пал Палыча. — Вы меня застрелите?
Его лицо изображало презрение, ту последнюю степень презрения и пренебрежения, которая бывает только тогда, когда бранят лакеев.
— Это что еще за новости, — спрашивал, медленно бледнея, Капилицын, — вы что, с ума сошли? —
