— Говори.
Федя молчал.
— Ну, говори сейчас же!
Она совсем затормошила его, потом, босая, в одной сорочке вскочила с постели, накинула халат и побежала в ванную — мыть мальчика.
— Пойдем гулять, мама, — вдруг предложил он.
— Куда?
— Ну, все равно. И ты мне домино купишь!
Она долго причесывалась и одевалась, а он стоял подле и внимательно следил за каждым ее движением…
— Как ты долго, — сказал он с неудовольствием, — и со мной не разговариваешь. Ну, разговаривай же со мной!
Они вышли, когда уже совсем темнело. Улица была наполнена морозным хрустом, сигналами автомобилей, смехом. Федя крепче сжал ее руку.
В игрушечном магазине она купила домино и маленький телефон. Но телефон Феде не понравился.
Потом они пошли дальше.
— Куда мы идем? — спросил Федя. — Мне скучно так идти. Что мы все идем, идем…
Антонина не ответила.
Ей почему-то захотелось посмотреть на дом, в котором жил Капилицын. Они свернули в переулок. «Кажется, здесь», — неуверенно подумала она. Федя шел медленно. Ему надоело — он что-то обиженно бормотал. В переулке не было ни витрин, ни автомобилей, ни извозчиков. Они свернули направо, мимо дома с палисадником. Антонина взяла Федю на руки и пошла быстрее. Он оживился и заговорил звонким голосом. Она не слушала, стараясь отгадать дом издали. Наконец она нашла его — вот к этим воротам они подъехали ночью в автомобиле. Это был большой дом из светлого камня, с гладким, спокойным фасадом и окнами из цельных стекол. «Как это все произошло, — думала она, — как? Да, мы приехали — это я помню». Она точно помнила, как они остановились возле дома, как Капилицын открыл дверцу огромной, покойной машины и подал ей руку, как сосредоточенно он улыбался; она помнила даже, что перед шофером были небольшие часы и что она сказала шоферу: «До свиданья, товарищ». Потом был какой-то провал, потом они пили душистый чай у Капилицына, и наконец он стал ее обнимать. Его лицо налилось кровью, глаза стали бешеными. В руке у нее была чашка, она взяла и ударила его этой чашкой возле уха. Потом помогала ему умываться, а он говорил, что все это — «хамство» и он к таким шуткам не привык. У нее болела голова, ее тошнило. Ушла она пешком.
Сейчас ей вновь стало очень стыдно, она опять взяла сына на руки, прижала его к себе и быстро пошла домой.
Федя крепко держал ее рукой за шею и смотрел назад, возле уха раздавалось его мерное и деловитое сопение.
— Ты не спишь? — спросила она.
— Ты только не тряси, — сказал он, — вот няня не трясет.
— Ну, тогда иди пешком.
— Не пойду, — сказал он басом.
— Я устала.
Он молчал и сопел.
— У меня теперь калоша там осталась, — сказал он, когда они поднимались по своей лестнице.
— Где там?
— Она там упала, — сказал Федя, — в снег.
— Что же ты молчал?!
Федя вздохнул и пошел вперед по лестнице. Правой калоши на нем не было.
Им отворил Пал Палыч. Антонину поразила его бледность и особое, жадное выражение его глаз. Увидев Федю, он поднял его к потолку, потом посадил на плечо и рысью побежал с ним в комнату. Когда, раздевшись в коридоре, она вошла к себе, Пал Палыч сидел перед Федей на корточках, тер его руки своими ладонями и, улыбаясь дрожащей, жалкой улыбкой, говорил ему какие-то ласковые слова.
— Ну, вот теперь будем обедать, — сказал он, обернувшись к Антонине, — а то я как-то все волновался…
— Почему? — сухо спросила она.
— Не знаю.
Он встал и, поправив очки, близко подошел к ней.
— Я думал, что вы ушли от меня, — сказал он и дотронулся до ее волос, — мне почему-то так показалось.
— Почему же вам так показалось? — спросила она и отвернулась.
— Не знаю, — говорил он, — не знаю, но я вошел в пустую комнату, все не убрано, даже постель не застлана, платья везде валяются, и мне показалось!.. Ну, я же не виноват — мне показалось, что вы, ушли от меня и никогда больше не вернетесь. Я напрасно вам это говорю, — сказал он, — не следует говорить о таких вещах.
Антонина молчала.
Он вдруг усмехнулся.
— Помните, — вдруг сказал он, — вы однажды упрекнули меня в том, что я жесток? Это было, когда я убрал вашу комнату после того, как родился Федя… Помните?
Она кивнула головой.
— Я не был жесток, — сказал он, — но вы жестоки всегда. Неужели так трудно сказать, что вы не уйдете от меня? Вы видите, как мне трудно, как ужасно мне трудно. Вот сейчас, ну, скажите мне… — Он протянул к ней руки. — Ну?
— Что сказать?
— Что вы не уйдете от меня.
— Может быть, сказать вам, что я вас люблю? — Глаза ее блеснули холодно и злобно. — Мы же договорились, Пал Палыч. Чего вы от меня хотите?
— Я хочу, чтобы вы не шлялись по ночам, — сказал он, бледнея и глядя ей в глаза с бешенством, — понятно? Я не желаю… Я… я не требую ничего… ничего. — Он часто дышал, лицо его совсем изменилось. — Вчера вы… я же все понимаю! — крикнул он и, заслышав шаги, повернулся спиной к дверям.
Вошла нянька с суповой миской в руках, поставила суп на стол, позвала Федю и ушла.
Антонина стояла посредине комнаты, сложив на груди руки, беспомощная, белая.
— Я не могу так жить, — наконец сказала она, — слышите, Пал Палыч?
Он вышел из фонаря.
— Чего же вам надо?
— Не знаю.
— А если бы вы любили меня?
— Не знаю, — почти крикнула она, — ничего не знаю!
— Я тоже не знаю, — грубо сказал он, — вы измучили меня.
— Я сама измучилась.
— «Измучилась», — передразнил он, — «измучилась»! Такие вот мученицы кончают знаете чем?
— Чем?
— Панелью, — крикнул он, — и еще… черт знает чем… — Он поправил очки и нарочно засмеялся. — Это смешно, — сказал он, — смешно. Ведь я же стар. Форменный цирк.
Потом он лег на диван лицом вниз и долго молчал. Антонина села за стол, налила себе супу, но есть не стала.
— Давайте разойдемся, — сказала она вяло, — все равно ничего не выйдет.
Он молчал.
Она подошла к нему, села на край дивана и обняла его за плечи.
