удовольствием ела, с удовольствием пила вкусное подогретое вино. Капилицын сказал, что она пьяница, она засмеялась и предложила танцевать. Он удивленно поглядел на нее и согласился. Он танцевал умело, с ним было покойно и весело, иногда потухал свет, и по залу начинал шарить луч прожектора, она смеялась и щурилась, когда луч попадал ей в глаза, или вовсе закрывала глаза и танцевала в красной, веселой тьме, среди шарканья подошв, запаха горячих женских тел и духов.
После каждого танца Капилицын почтительно целовал ее руку и пропускал вперед; ей было весело, просто и легко.
— Вы знаете, — говорил он, — все-таки женщина — это замечательно… Вот ведь за границей мужчина приглашает женщину в ресторан, и ничего ему от женщины не надо — решительно ничего, ему просто приятно ее общество, понимаете, ему приятна ее красота…
Антонина побледнела и откинулась назад в кресле.
— Что вы? — спросил он.
Она не ответила.
По проходу, меж столиков, неторопливо и устало шел Аркадий Осипович.
— Что с вами? — опять спросил Капилицын.
Аркадий Осипович был уже совсем близко. Вот он поравнялся со столиком, за которым она сидела, вот он миновал его. Антонина не выдержала и окликнула. Он оглянулся, морщась, как от головной боли. Она сделала ему знак рукой и замерла, ожидая. Он подошел к ее креслу.
— Не помните? — спросила Антонина.
— Помню, — ответил он спокойно и поцеловал ее руку. Потом улыбнулся. — Помню, как же! Ах, как вы выросли.
Официант ловко подкатил под него кресло, но он не садился и все смотрел на Антонину.
— И похорошели, похорошели, — медленно, любующимся голосом говорил он, — совсем взрослая…
Взглянув на Капилицына, он попросил познакомить его с ним и, только познакомившись, сел.
— Это ваш муж? — спросил он ласково.
— Нет, — ответила она и слегка покраснела.
Ему принесли ужин, он ел медленно ж неохотно и так же неохотно пил.
— А вы замужем? — вдруг спросил он.
— Да, — сказала она, — у меня уже сын.
Аркадий Осипович смотрел на нее серьезно, без улыбки. Капилицын сидел отвернувшись, курил.
— Да, сколько же времени прошло, — заговорил Аркадий Осипович. — Много! Очень много, очень. Я постарел. И устал, устал… — Он дотронулся ладонью до лба, и жест этот вдруг показался Антонине неестественным. Она отвела глаза, чтобы не видеть, — ей стало почти до слез обидно, — но он наклонился к ней и сказал, что думал о ней часто и подолгу.
— Да? — спросила она.
Он понял, что с ней что-то произошло, и обратился к Капилицыну с пустым и учтивым вопросом. Она слушала их разговор и украдкой поглядывала на Аркадия Осиповича. Он постарел, но не изменился. Он так же курил, так же пил вино, так же барабанил по бокалу. Она спросила, вернулась ли к нему Наташа. Он ответил, что не вернулась, и развел руками.
— А где ваша подруга Рая? — в свою очередь спросил он и добавил: — Видите, как я все помню.
Она поняла, что ему неинтересно знать, где Рая, и что спросил он только для того, чтобы продемонстрировать, как он все помнит, даже имя ее подруги, и не ответила; он не заметил этого и спросил, чем она занимается и как сложилась ее жизнь в смысле профессии.
— В смысле профессии? — усмехнулась она. — В смысле профессии я мужняя жена. Тоже бывает. А где ваш Бройтигам?
— Бройтигам отбыл за границу, пришлось закрывать свою лавочку. Новые времена, новые песни. Вообще-то, прошу прощения, гадина он препорядочная…
— А какие же новые песни?
— То есть как это «какие»? Например, нэп приказывает долго жить…
— Ах, это…
После ужина Аркадий Осипович поднялся и опять поцеловал Антонине руку.
— Вы давно в Ленинграде? — спросила она на прощание.
— Нет, неделю, — ответил он и записал ее адрес. — Это судьба, — говорил он, уже стоя, — правда?
— Не знаю.
Аркадий Осипович поклонился Капилицыну и ушел.
— Кто он? — спросил Капилицын, глядя в спину Аркадия Осиповича. — Я знаю его лицо.
— Это артист, — ответила Антонина, — я думала, что люблю его.
— Вы любите меня, а не его, — сказал Капилицын и налил ей вина.
Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась — с усталым и покорным выражением. Он смотрел на нее долго и жадно.
— Вы мне нравитесь, — сказал он, — я не уступлю вас этому артисту. Понимаете?
— Меня нельзя уступить или не уступить, — ответила она, все так же улыбаясь, — я сама по себе.
— Нет, вас уже переехали.
— Как переехали? — не поняла она, но вдруг поежилась и перестала улыбаться, ей сделалось страшно. — Как переехали? — во второй раз спросила она.
— Это все равно как, — важно, что переехали. Для меня, по крайней мере. Пейте, — почти грубо заключил он, — и пойдем потанцуем.
Она вернулась домой в четвертом часу утра. Пал Палыч не спал — отворил на первый же звонок. Она вошла и, как была — одетая, опустилась на кровать. Стараясь не глядеть на ее растерянное и пьяное лицо, на ее губы с размазанной помадой, он снял боты, шляпу, велел ей встать, снял с нее шубу, раздел и уложил в постель. Ночью ее тошнило. Пал Палыч пытался помочь, она злобно отталкивала его руку. До утра он просидел подле кровати, на стуле, поглаживая усы и прислушиваясь к ее неровному дыханию. Когда же начало светать, он прибрал комнату так, чтобы Антонина не заметила, что было с ней ночью, проветрил как следует, умылся и, оставив ей записку, уехал на массив.
Весь день она пролежала в постели — старалась не открывать глаз, не разговаривать, думала только об одном, как это могло случиться. Ей было жарко в постели — она то сбрасывала с себя одеяло и оставалась под одной простыней, то вдруг ей делалось холодно — она опять укрывалась и все еще дрожала. Пришел Федя, стал что-то рассказывать; она слушала его, лежа на спине, бледная, скованная, стыдно было протянуть руки, взять сына к себе.
— Ты что — больная? — спросил мальчик своим громким, звонким голосом.
Она молчала.
— Ты больная, мама?
— Да, у меня голова болит, — сказала она, отворачиваясь к стене, — поди с няней поиграй.
Федя не уходил — она чувствовала его взгляд.
— Ну ладно, — сказал он наконец, — я уж пойду.
Но все-таки продолжал стоять.
Тогда она быстро повернулась, схватила его пальцами за лямку от штанишек, привлекла к себе и посадила на кровать. Он тоненько засмеялся — она очень любила этот его заливистый смех, — обнял ее за шею и спрятал лицо в подушку рядом с ее разгоряченным, сразу раскрасневшимся лицом.
— Ну что? — спрашивала она. — Ну? Как ты там живешь?
Он молча косился на нее одним блестящим черным глазом.
— Ну, покажись же, — говорила она, силой поворачивая его лицом к себе, — ну, покажись! Покажи мордочку. О, да ты грязный, ты весь извозился, — говорила она, смеясь и целуя его то в одну щеку, то в другую, — где это ты так извозился? А? Говори сейчас же.
Федя молчал, глядел на нее с плутовским выражением.
