Потом с сыном на руках она вышла из-за ширмы и села в кресло у камина. Угли еще тлели. Женя подкинула щепок и два полена, подула, дрова вспыхнули и мелко затрещали. В комнате было полутемно и тихо — смех и голоса из комнаты Пал Палыча едва доносились…
— Ну вот, — сказала Антонина, — посмотрите, хороший?
Женя нагнулась над мальчиком, завернутым в одеяло, и, улыбаясь, сказала:
— Очень. На вас похож.
— Правда?
— Правда. Ресницы совсем ваши. И лоб ваш. И нос.
— Нос как раз отцовский, — сказала Антонина, — это вы неверно. Вот рот — мой. — Она дотронулась пальцем до губ мальчика, потом показала свои, накрашенные, четко вырезанные. — Видите, одинаковые? Господи, что ж это я, — вдруг спохватилась Антонина, — ведь вы не ели ничего…
В комнате у Пал Палыча было шумно, накурено и, видимо, весело. Все чему-то смеялись, один толстый Щупак сидел с недовольным лицом. Антонина усадила Женю меж Пал Палычем и Сидоровым, налила ей вина, подвинула закусок и жаркого, выпила сама и подсела на диван к Заксу.
— Вы чего убежали?
— Так.
— Так только вороны каркают, — сказала она и засмеялась — ей хотелось выглядеть счастливой. — Ешьте! — крикнула она Жене. — Там жаркое вкусное, с грибами. Ну, чего же вы уединились? — спросила она опять у Закса.
Он молчал.
— Давайте я вас побрею, — вдруг предложила она, — хотите? Вон вы какой небритый. Пойдем в кухню, я вас там отлично побрею. Ведь я мастер, и хороший. А? Ко мне самые капризные клиенты ходят. То есть ходили, сейчас я мало в мужском зале работаю, больше в дамском. Хотите, побрею?
— Нет, спасибо, — улыбаясь, сказал Закс? — я боюсь.
— Почему?
— Вы пьяная.
— Вот уж неправда, — растерянно сказала Антонина, — это уж чистая неправда…
— Впрочем, и это неважно. Важно другое: вы на меня рассердились за мой тост и зарежете меня нарочно. Но ведь прав я, а не он. Ужасно это горько и, знаете, неразумно. Сколько полезных людей тратят свою жизнь только на домашний очаг, на все это липовое счастье, и, взрослея, старея, понимают, что жизнь-то прожита даром.
— Вы — партиец?. — спросила Антонина.
— Нет.
— А Женя?
— Женя — комсомолка.
— А что вы делаете на массиве?
— Я там заведую электричеством.
— И Сидоров над вами начальник?
— В общем, начальник.
— А Щупак ваш сердитый.
— Почему сердитый? Нисколько. Он отличный товарищ и работник очень хороший, куда лучше вашего этого… оратора…
— Почему же он мой? — удивилась Антонина. — Я его первый раз вижу. Вы же слышали, он, кажется, об этом и сам говорил. Мне он, кстати, тоже не нравится… А это правда, — оживившись, спросила она, — правда, что вы с двумя ребятишками живете, и стираете на них, и все делаете?… Правда?
— Правда.
— И вы… довольны?
— В основном доволен. Я думаю, что работа спасает человека от всего. Я бы, наверное, не выдержал, лопнул бы, если бы не массив и не ощущение своей там, извините, полнейшей незаменимости. Знаете, очень ведь еще важно быть незаменимым… Тогда все можно перенести, все легко, все даже как-то само собой делается.
— Да, но стирать, обед варить, очереди, завтраки, уборка. Ведь с одним сколько дела, это ужас, а тут двое, да еще вы мужчина… Вы стирать-то хоть умеете?
— Чего ж там уметь, — сурово улыбнулся Закс, — уметь там нечего. Стираю, и все тут…
— Не «все тут», — рассердилась Антонина, — вот и видно, что не умеете. Погодите, я к вам приду, всему вас научу. Господи, — вдруг испугалась она, — а учиться? Ведь вы же студент, как же… Мне Пал Палыч рассказал, я точно не понимала, а на вас смотрю… Это же вовсе невозможно, чтобы так было — и учиться, и ребята… И денег у вас мало, да?
Закс молчал. Антонина смотрела на него горячими, почти нежными глазами. Он вдруг широко и ясно улыбнулся, закурил папиросу и тихо спросил:
— Что ж мне, по-вашему, их в детский дом отправить? Справлюсь, ничего.
— А я к вам все-таки приду, — погодя сказала она, — обязательно приду.
— Приходите, — опять улыбнулся Закс.
— Вы только не сердитесь, — сказала Антонина, — это, может быть, нехорошо, что я спрашиваю, но я не понимаю: это что, ваши дети?
— Да, мои.
Не торопясь, спокойно он рассказал ей, как от него в прошлом году ушла жена, как он не отдал ей детей.
— Но ведь она же мучается, — перебила Антонина, — ей же тяжело…
— Она искалечила бы их, — сказал Закс. — У нее вот такой муж, — он кивнул головой в сторону Капилицына, — такой же ферт и пошляк, с такими же даже рассуждениями, только еще похлеще, — знаете, «рви цветы, пока цветут», и так далее. А дети существуют, и я хочу, чтобы из них выросли люди.
— Такие же, как Безайс и Матвеев? — тихо спросила Антонина.
— А вы читали эту книгу?
Она кивнула. Он удивился:
— Как же тогда вы можете…
— Ладно, не стоит об этом, — перебила Антонина. — Мало ли что написано в книжках и что случается в жизни! Лучше скажите, вы свою жену и сейчас любите? То есть я хочу сказать — бывшую жену?
Закс ответил едва слышно:
— Не знаю. Наверное, люблю. Да ведь это совершенно все равно.
Они помолчали.
— Где вы живете? — спросила Антонина.
Закс в блокноте написал свой адрес и отдал листок Антонине.
— Странная у вас фамилия, — сказала она, вглядываясь в его крутую подпись, — Закс. Мы с Пал Палычем тоже сегодня в загсе были. Смешно, правда?
— Смешно! — вежливо, но невесело согласился он.
— А теперь яблоко мне дайте, кислого хочется.
Молча он принес ей тарелку с яблоками и опять сел в свой угол. Возле стола по-прежнему смеялись. Пал Палыч завел граммофон и, мягко шагая, подошел к Антонине. Она взяла его за руку и заставила сесть рядом с собой.
— Ну что? — спросил он ласково. — Устала?
— Устала, — покорно ответила она, — очень устала.
Ей вдруг показалось, что она устала от разговора с Заксом, от этих его детей, от спокойного и мягкого выражения его глаз.
Потом ее охватило раздражение: «Подумаешь, — говорила она себе, — подумаешь, радость! Надоело, надоело! Несчастье это, вот что. И воображаю, как он это белье стирает. А, да что тут…»
Она дотронулась ладонью до лба и встала. Голова кружилась.
— Давайте танцевать! — крикнула она. — Кто хочет?
