— Какой бы я ни был, Пал Палыч, но только человек человеку волк. С малолетства учен — бери, что плохо лежит. Сами знаете, наши автобиографии какие!
Пал Палыч выпил еще рюмку и спросил:
— Зось здесь?
— Кассу сдает.
— Вели ко мне зайти!
— Слушаюсь.
— И запеканки подай…
Чуть дрогнул пол — это тронулся курьерский. Пал Палыч приподнял тяжелую малиновую штору своего кабинетика — поглядел, как возвращаются провожающие. Налил еще рюмку и шепотом, сам себе, сказал:
— Да, так! Человек человеку волк! Так!
Зоя, пышногрудая, голосистая ругательница, вдова бывшего директора ресторана «Ша нуар», имевшая виды на Пал Палыча, тяжело села в кресло, заложила ногу за ногу и пожаловалась:
— Моченьки нету, Пал Палыч. Взял бы меня кто-нибудь замуж, я бы такой уют создала. Устаю ужасно.
Она налила запеканки, закусила балыком, дотронулась белой полной рукой до рукава Пал Палыча:
— И вы переутомлены.
— Давеча ворюга Айбулатов заявил, что человек человеку волк, — прохаживаясь по кабинету, говорил Пал Палыч. — Это он-то, сам первый волк! Но должен сознаться, и сам я стою на такой же точке зрения…
— Любопытно! — сказала Зоя.
— Да, на такой же. И вспоминаю. Году что-либо в двенадцатом объявился некто господин Сычев, или Сычугин, не имеет значения. Обещал неимущим огромные дивиденды и под эти дивиденды ужасно сироток всяких обокрал. Идея у него была такая: покупает он участок земли и штук дюжину черно-бурых лисиц…
— Шкурки?
— Зачем же шкурки? Живых — самцов и самок. К ним на огороженный участок выпускает две-три сотни мышей. Лисицы размножаются, поедая мышей. А мышей кормят мясом убитых лисиц, ибо впрок от лисицы идет лишь ее шкура. Было даже подсчитано, и цифры были оглушительные — через десять лет на рубль что-то около трех тысяч чистой прибыли…
— Удивительно! — сказала Зоя.
— Оказалось — авантюрист. Был еще офицер-сапер, хорошего рода, в бархатной книге записан. Изящный молодой человек с усиками, взор этакий… туманный. Посещал «Виллу Роде», «Донона» также. Изобрел панцирь, не пробиваемый пулей. Военное министерство панцирь купило, — вернее, патент. Тогда молодой господин офицер предложил министерству пулю для пробивания этого панциря. Министерство и пулю купило. Тогда он новый панцирь предложил, для своей же пули непробиваемый. Купили опять панцирь. И так длилось до самого семнадцатого года…
— Господи, неужели все люди такие? — сказала Зоя.
— Все!
— И мы с вами?
— Несомненно.
— А все-таки не верю! — сказала Зоя, потягивая из рюмки запеканку. — Есть в жизни красота, изящество и благородство. И в книгах об этом пишут…
— Пишут! — усмехнулся Пал Палыч. — Кто пишет-то? Писатели! А они сами каковы? Я-то знаю, видел. Сволочи все, вот что! Все до единого сволочи!
Зоя взглянула на Пал Палыча неприязненно, снизу вверх, из-под полуопущенных ресниц. Но он не заметил этого взгляда, он был уже пьян. И выпил еще подряд две рюмки.
— Все шкуры и шкурники, — говорил он, прислушиваясь к грохоту подходящего поезда. — Есть, конечно, волки послабее, есть посильнее. Сильные задирают слабых. Все везде всегда продается. Тот, кого обсчитал нынче Айбулатов, тоже кого-то обсчитал. Вот мы с вами здесь пьем и не платим за это, выпитое нами пойдет за счет недолива в буфете…
— Я в конце концов могу и заплатить, — обиженно сказала Зоя. — Я не набивалась на эту запеканку. А что вы сами выпили…
— Цыц! — прикрикнул Пал Палыч. — Я всех вас насквозь вижу.
Губы его дрогнули, он смахнул слезу под очками.
— Вижу и ненавижу! Да!
— И ненавидьте! — совсем разобидевшись, сказала Зоя. — Ненавидьте, пожалуйста. Про каких-то лисиц рассказывает, я с работы, меня на шесть рублей обсчитали, ничего не понятно…
— А если не понятно, то вали отсюда! — приказал Пал Палыч. — Насмердила здесь, — повторил он нечаянно слова Вишнякова и вдруг ужаснулся всему тому, что происходит. Ведь Вишняков-то честный человек. И Сидоров. И Женя! И Закс! И Щупак! Чем же и для чего он себя утешает?
— Ладно, простите, — сказал Пал Палыч Зое, которая пыталась уйти. — Простите. Я, наверное, заболел. У меня, знаете, голова кружится…
Но Зоя все-таки ушла.
Пал Палыч налил в стакан запеканки, размешал ее с водкой и выпил залпом.
— Пакость какая, — прошептал он. — Фу, черт!
Через час Айбулатов повез Пал Палыча в такси домой. Прижимая голову своего директора к грязной крахмальной манишке, официант говорил:
— Недостача у нас, Пал Палыч, наверное, образуется. Уж очень народишко изворовался вокруг. Я понимаю, бери у клиента, у пассажира, ну рискуешь наколоться на жалобную книгу, но так оно совсем некрасиво выйдет. По кладовой недостача, вы слышите, Пал Палыч?
Пал Палыч ничего не слышал. Он спал пьяным сном.
Когда надо было расплачиваться с шофером такси, Айбулатов порылся в карманах Пал Палыча, нашел тридцатку, заплатил девять рублей, а сдачу сунул себе — по стародавней привычке. Вдвоем они поднялись по лестнице, причем Айбулатов волок Пал Палыча, ругал его всеми словами и даже пару раз пнул коленом.
— Это все равно, — говорил Пал Палыч, — теперь все равно! Тесто! Он тесто слоеное даст! Ну хорошо же! Погоди, Айбулатов, у меня все кружится. Не тащи меня, я тут останусь. Куда меня тащить? Меня некуда больше тащить…
14. Муж и жена
Антонина стояла возле одесского «дюка» и смотрела вдаль. Солнце било ей прямо в глаза, шел десятый час утра, море сверкало ослепительно, и вода тоже, и никто не мог толком различить, где кончается море и начинается небо. Впрочем, черненький маленький одессит в розовом макинтоше и шляпе, сбитой набекрень, сказал, аппетитно нажимая на букву «и»:
— Ви совершенно не можите сибе придставить Одессу в целом, будучи проездом и в ней…
— Откуда вы знаете, что я приезжая?
— Ви меня убиваете. По вам жи видно!
И рассказал, что место, где они сейчас стоят, — историческое, что здесь снимал Алеша Эйзенштейн своего великого «Потемкина», что…
— По-моему, Сергей Эйзенштейн! — робко возразила Антонина.
— Посмотрите на ние! — воскликнул маленький в шляпе. — Или ви снимались тут в массовке, или я?
Провожая Антонину до гостиницы, он рассказывал ей милые и трогательно-наивные одесские
