Ей доставляло удовольствие произносить про себя все эти названия, изредка посматривать на часы (не пора ли в театр), шить, откусывать нитку, напевать песенку…
Она была вымыта, сыта, в комнате хорошо пахло чистотой и берестой, скоро должна была прийти Рая Зверева, Пюльканем не приставал к ней, она могла думать только о хорошем…
«И пусть нет работы, — думала она, — завтра погорюю, а сегодня строго воспрещается. Сегодня в театр иду! В театр! И угощу Райку пирожным. Все равно! Ну, стол продам, без стола буду жить… Пюльканем… Строго воспрещается — Пюльканем! Мы пойдем в буфет, не в тот маленький, а в большой, в самый большой буфет, сядем за столик, и нам подадут два пирожных и чай в стаканах…»
Она с хрустом перекусила нитку и запела:
10. Трамвайное происшествие
Рая Зверева позвонила в шесть часов вечера. От нее очень пахло духами «Свежее сено», пальто на ней было так вычищено, что все ворсинки сукна лежали в одну сторону, воротник был заколот эмалированной летящей чайкой, и в руке она держала плоскую, похожую на портсигар, серебряную сумочку.
Рая осторожно разделась и обдернула синее трикотажное платье.
— Все кверху лезет, — сказала она, — такая странная материя. Это все мама. Я говорила, что стирать не надо, а она: постираю да постираю, — вот и постирала…
— Да, коротковато, — покачала головой Антонина и принялась студить перегретый утюг, сильно размахивая им, — ты попробуй, потяни юбку книзу…
— Что же ее тянуть, — грустно промолвила Рая, — если ее тянуть, она вся фестонами пойдет — я уж пробовала…
— А ты — равномерно.
— Все равно фестонами…
— Ну, тогда мы вот что сделаем, — предложила Антонина, — мы юбку на столешнице растянем кнопками. Длиннее будет.
Через несколько минут юбка была растянута на доске, а толстая Рая зашивала чулок, низко пригнув голову к колену, и рассказывала школьные новости.
— Новый заведующий учебной частью… Чудак! Пришел к нам в класс и говорит: «Дети…»
— А Валя как?
— Да ничего, прыгает себе.
— А Зеликман?
— Радио строит… Перчатки себе купил кожаные на меховой подкладке и задается.
— Чего ж тут задаваться?
— У них, у мальчишек, сейчас самое главное — кожаные перчатки. Как с ума сошли. А Сысоева в письменной по физике написала, что скорость передачи звука в воздухе тысяча четыреста пятьдесят метров в секунду…
— Ну и что?
— Что! Неверно, вот что. Звук в воздухе вовсе триста тридцать два метра проходит, а не тысячу четыреста… Ты ведь акустику, кажется, вовсе не учила?
— Не учила, — тихо сказала Антонина.
Погладив рукой шов на колене, Рая спросила, почему шов получился уж больно выпуклым.
— Неаккуратно штопаешь, — ответила Антонина, — вот и выпуклый…
Потом, еще не одевшись, они причесались и напудрились.
— А может быть, губы… — начала Рая и не кончила.
— С ума сошла, — сказала Антонина, — губы! В партер идем, и вдруг мы с намазанными губами…
— Что ж такого, подумаешь, неприличие! В партер! Еще неизвестно, может быть, и на галерку.
— По его записке на галерку, да? — вспыхнула Антонина. — Стал бы он на галерку приглашать…
— Ну ладно, не сердись, — миролюбиво предложила Рая, — мне есть, хочется, у тебя ничего нет?
— Картошка. Только холодная. И селедка…
— А луку у тебя нет?
— Что ж ты перед театром луку наешься? Очень красиво. От одной селедки, слава богу, такой запах будет…
— Я картофельной муки пожую…
— Здравствуйте! Картофельной муки! Поможет тебе картофельная мука, как же!
— Валька всегда после луку картофельную муку ела.
— Ну и дура. Чай надо жевать или мятные капли. Только мятные капли нехорошо: и луком пахнет, и мятой — бог знает что. На, ешь!
Рая съела всю картошку, обсосала селедочный хвост и вытерла хлебом с тарелки постное масло. Потом она попила холодной воды и пожевала чаю.
— Ну-ка, дохни, — потребовала Антонина.
Рая дохнула. Антонина велела ей вычистить хорошенько зубы и еще пожевать чаю. Рая покорно все исполнила. Вдруг она заметила, что у нее красные руки.
— Опять. И чего я только не делала! Валька всегда руки кверху подымет, кровь вниз отольет, в плечи, руки и станут белыми — а мне ничего не помогает.
— У меня тоже красные, — сказала Антонина, — это у нас от стирки в холодной воде, нам руки кверху — не поможет. Ну и бог с ними, — улыбнулась она, — главное, чтобы заусениц не было. Помоги-ка мне платье надеть… чтобы низ не подгибался, а то изомнется.
Зверева расхаживала по комнате в нижнем белье и все время ела булку. Когда Антонина оделась, Рая оглядела ее с ног до головы и, дожевав булку, почти восхищенно сказала:
— Замечательно!
Антонина действительно была очень хороша: она надела черное гладенькое шерстяное платье с большим круглым белым воротничком и белыми манжетами, новые чулки и лаковые туфли на низких каблуках, с простыми тупыми носами. Причесалась она, как причесывалась обычно, но с особенной тщательностью — пробор был ровнехонько посредине головы, розовые маленькие уши были закрыты черными пушистыми волосами ровно до половины, узел на затылке был прилажен ловко, легко и в то же время с той чудесной тяжестью, что заставляет носить голову чуть откинутой назад и делает лицо гордым, как будто бы немного заносчивым, но и чуточку сконфуженным именно потому, что приходится так гордо держать голову…
Медленно поворачиваясь перед Раей Зверевой, Антонина улыбалась и глядела вниз на носки своих туфель с скромным и как бы притушенным выражением лица, которое бывает только у совсем молодых, но уже почувствовавших свою красоту девушек.
Густые ее ресницы были опущены, но черные зрачки все же блестели и искрились порою таким весельем, что Рая Зверева даже рассердилась:
— Побудь ты серьезной, — сказала она, — ведь так ничего не разберешь…
— А что разбирать? — гордо вскинув голову, спросила Антонина, — сама же говоришь —
