выпрыгнула Рая.
— А ты не горюй, — погодя советовала Зверева, — чего тебе горевать? Они все мерзавцы, они там разных соболей надевают. Не горюй, слышишь, Старосельская. Ну вот. Подумаешь, горе… Тебе что, зайцев жалко?
— Нет.
— Обидно?
— Ну да, обидно.
— А ты плюнь, не обижайся. Это все нэпманы. Небось наши бы ехали, так ничего такого бы не было. Вырядились, черти! Ну, брось, Старосельская, не реви. Слышишь? Здоровая, а ревешь… Ну, перестань, Тоня…
— Да я же ничего, — всхлипывая, говорила Антонина, — ну, просто так… Сейчас пройдет… И почему, когда шила, они ничего, а сейчас вдруг полезли, скажи, Рая? Почему?
— Может, от мороза?
— Ну, действительно, от мороза, — сквозь слезы усмехнулась Антонина.
Под фонарем они обе долго чистились снегом… Зверева набирала снег на варежку, натирала снегом Антонинино пальто, а потом чистила варежкой, как щеткой…
— Пожалуй, без палантина и лучше, — утешала Рая, — ей-богу, лучше… А что пальто потерлось, так это совсем и незаметно, Старосельская, честное слово… Это только тебе заметно, потому что ты знаешь… Ну, теперь меня почисть…
На углу у трамвайной остановки Антонина купила газету и завернула в нее заячий палантин.
11. Преступление и наказание
Был понедельник, обычный день отдыха артистов. Давали «Преступление и наказание» — случайный внеплановый спектакль, поставленный специально для него, лучшего Порфирия во всей стране, а может быть, и во всем мире.
Остальные актеры играли так плохо, что их никто и не замечал. Впрочем, они могли играть и хорошо — все равно их бы не заметили.
Не очень плох был, пожалуй, только Раскольников. Он не слишком кричал, не слишком шипел и не слишком подолгу молчал, выдерживая паузы.
Кроме того, он достаточно толково держал себя с Порфирием. А это последнее было ох как трудно…
Первый акт не произвел ни на Антонину, ни на Звереву ровно никакого впечатления. Только в том месте, где Раскольников ударил старуху закладчицу и прошипел: «Готова», — они вместе поднялись с кресел и своими глазами убедились в том, что старуха действительно готова.
— Чем это он ее? — шепотом спросила Зверева. — Ты не заметила?
— Железом.
— Топором, что ли?
— Топором.
Вошла Лизавета. Раскольников бросился на нее и взмахнул своим не совсем понятным орудием.
— Зверь какой-то, — сказала Рая и тихонько высморкалась, не вынимая платка из рукава.
Потом позвонили.
Раскольников заволновался и забегал по тесной комнате закладчицы. Из-за двери слышались те сумасшедшие возгласы, которыми обычно разговаривают за театральными кулисами.
— Вот тут тебе и крышка, — не без злорадства сказала Рая, — получишь высшую меру. Как по-твоему, Старосельская, что ему дадут?
— Помолчи! — зашипела Антонина.
Рая пожала плечами и уставилась на сцену. Раскольников все еще суетился.
В антракте они, обнявшись, ходили по огромным комнатам и разглядывали витрины с фотографиями артистов и макеты декораций. Потом, усевшись, прочли с начала до конца программу спектакля.
— Вот, — вскрикнула Антонина, — вот он, читай… «Порфирий Петрович, следователь…» Видишь?
— Наверно, незавидная роль, — сказала Рая, — почти в конце, после всех фамилий…
— «После всех», — передразнила Антонина, — а зато толстым шрифтом напечатана.
— Увидим, увидим, — сказала Рая и поднялась.
Взявшись за руки, они выждали секунду и влились в поток гуляющих по фойе людей. Кругом слышались смех, шутки, остроты, пахло духами, старым шелком и нафталином.
— Ну что, мы так и будем ходить молча? — спросила Рая. — Давай разговаривать.
— Давай.
— Давай только смешное что-нибудь говорить, а то все кругом смеются, а мы одни серьезные…
Но разговор не удался. Затрещали звонки, публика перестала ходить по кругу и, смешавшись, потекла по коридорам.
— Хорошо все-таки в партере, — шепотом сказала Рая, когда они сели, — верно, хорошо?
— Очень хорошо. Тебе не кажется, что эти места, на которых мы сидим, какие-нибудь специальные, артистические или для их знакомых?.. Ведь раз по контрамаркам, то… И ты видишь — на нас все время поглядывают…
— Конечно, поглядывают. Те, которые тут часто бывают, уж наверное знают, чьи это места. Вот они и думают, что мы тут свои…
— Тише, — зашипела Антонина, — занавес.
Со сцены пахло холодом, столярным клеем и краской.
Зал замер. Тишина, наступившая сейчас, нисколько не походила на ту вялую и скучную тишину, которая наступила, когда поднялся занавес перед первым актом. Тогда зрители замолкали неохотно, только из приличия, сейчас они замолкли радостно, почтительно, восторженно…
Он сидел на сцене.
Антонина не узнала его, но почувствовала, что он тут, по той волне трепетного и возбужденного внимания, которая точно прошелестела над зрителями.
Он сидел в маленьком, низком креслице возле круглого столика и с какой-то странной, хлопотливой и веселой вежливостью кивал лысой головой гостям, приглашая их располагаться по-домашнему.
На нем была кургузая, очень старенькая курточка, мятая и расстегнутая, на плечах был накинут клетчатый женский плед, и необычайное бабье добродушие, исходившее от всей его фигуры, несомненно было связано с этим клетчатым пледом.
После первых же его слов Антонина почувствовала, что сцена перестала отделяться от зрительного зала и что зрители теперь накрепко связаны со всем, что происходит и будет происходить в большой серой и скучной комнате с мебелью, расставленной по стенам, с выцветшими занавесками на окнах и, главное, с этим хлопотливым толстым, несомненно притворяющимся и в то же время несомненно искренним человеком.
Порфирий сидел в своем креслице, курил папироску и, посасывая дым из толстого мундштука, все время хлопотал о чем-то, известном только ему, но хлопотал так, что весь огромный зрительный зал, каждый зритель и все вместе были заинтересованы, и не вчуже, а душою, во всем, что делал, о чем думал и чем волновался этот толстый человек…
Все исчезло вокруг него.
Другие артисты разговаривали, плакали, волновались, совершали поступки, ходили по сцене, а виден был только Порфирий.
Других слушали потому, что вслед за ними говорил он.
И каждый из зрителей, который вслед за Порфирием смотрел на того или иного артиста, жалел о том, что посмотрел, потому что в одном повороте головы Порфирия было столько, что смотреть уже не стоило, —
