Сергей Васильевич нередко ночевал в клубе. Репетиции шли до поздней ночи. Исполнитель главной роли, слесарь Леша Мартемьянов, пил за казенный счет сырые яйца дюжинами.
Сам Ярофеич работал подручным у Константина. Подавал ему кисти, заколачивал гвозди по его приказаниям и однажды ходил за булкой для него.
В костюмерной ночи напролет стучала швейная машина. Антонина командовала. Ей охотно повиновались все, кроме Лизы Гартман, исполнительницы роли «жены убитого». Однажды Лиза устроила истерику. Ее напоили валерьянкой и отправили на извозчике домой. На следующий день она не пришла, а прислала записку, в которой было сказано, что, если Старосельскую не уберут, она не будет играть. Ярофеич помчался к ней домой и привез ее на репетицию.
— Чего вы не поделили? — спросил он у Антонины.
— Ей не нравится то платье, которое нарисовал Костя, — сказала Антонина. — Костюм утвердил Сергей Васильевич. Не могу же я менять для нее костюм.
Через два дня у Антонины в трамвае украли семьдесят рублей казенных денег, выданных Ярофеичем на разные покупки для спектакля. От ужаса ей стало почти дурно.
Целый день она бесцельно ходила по городу, подолгу стояла у витрин, в уме готовила слова, которыми расскажет Ярофеичу о своей беде.
Вечером она пошла в парикмахерскую, чтобы попросить у Шапиро жалованье вперед за два с половиной месяца. Самуил Яковлевич стриг солидного клиента и говорил ему почтительно:
— Я вам исключительно мыслю с пробором по-английски. Я могу убиться, но не могу мыслить вас бобриком.
Клиент застегнул хорьковую шубу, звякнул дверной колокольчик, Шапиро спросил у Антонины:
— Ну? Может быть, ты вышла замуж за Рокфеллера? Почему ты не явилась на работу без уважительной причины, уборщица?
— У меня большое несчастье, — сказала Антонина. — Мне нужно много денег.
— На несчастье пусть он дает деньги. Понятно? Я тут ни при чем. Он!
— Кто «он»? — не поняла Антонина.
Шапиро опять засмеялся, покачал головой и тяжело встал со стула.
— До свидания, — сказал он, — на такое дело я вам даю отпуск на три дня. Не больше.
У ворот своего дома она встретила старьевщика и повела его к себе. За кровать, стол, два стула, одеяло, подушку, белье, платья, фибровый чемодан и две серебряные ложки он предложил ей тридцать рублей.
— Давайте, — сказала она.
Старьевщик отсчитал деньги и ушел. Она постучала к Пюльканему. Было слышно, как он храпит за дверью. Антонину все сильнее и сильнее била дрожь. Она постучала еще раз. Наконец заскрипела кровать, и Пюльканем спросил, кто там.
— Я, — сказала Антонина.
— Чего вам?
— Мне нужно сорок рублей.
Пюльканем помолчал, потом засопел и открыл дверь. Бородка его была смята, воротничок расстегнут, из комнаты пахло потом.
— Что случилось?
— Мне нужно сорок рублей, — сказала Антонина, — у меня случилось несчастье.
Пюльканем молчал.
— У вас, наверное, есть, — срывающимся голосом продолжала она, — я вам отдам, в два месяца я вам верну все. Честное слово. Если хотите, я могу написать расписку.
— У меня нет денег, — сказал Пюльканем, — право, нет. Я бы с удовольствием.
Она посмотрела на него в упор. Он быстро отвел глаза в сторону и забарабанил пальцами по дверному косяку.
— Да, — произнес он и покашлял.
— Извините, — сказала Антонина и вышла на лестницу. Сквозило. Она была без пальто, в легкой блузочке, в кашне на шее. Кашне рванулось от ветра. Она прижала концы его к груди и побежала вниз, во двор.
«Сорок рублей, — твердила она про себя, — сорок. Сорок рублей, сорок…»
Во дворе было темно, скользко и ветрено… Под ногами журча лились ручейки. С крыш капало. Антонина перебежала двор и позвонила к Скворцову. Открыла старуха в очках, с вязаньем в руке. Не спрашивая, дома ли он, она вошла в кухню.
— Вам кого? — спросила старуха.
— Скворцова.
— Пройдите.
И старуха ткнула вязаньем в конец коридора.
Антонина постучала.
У двери на стуле сидел Барабуха. Он был без сапог, в носках. Один ботинок он держал в руке. Во рту у него были сапожные гвозди. Когда Антонина спросила, где Скворцов, Барабуха выплюнул гвозди в свободную ладонь, но ничего не сказал.
— А скоро придет? — спросила Антонина.
— Не знаю.
Она спустилась по лестнице и опять перебежала двор. Дворник спал. Она разбудила его, но денег у него не было. Она возвратилась домой и стала ходить по комнате из угла в угол. Дези бегала за ней. Она взяла кошку на руки, потом бросила ее, оделась и поехала к Вале Чапурной.
Отворила дверь сама Валя.
Дальше все было как во сне: Валя плакала, ее мать тоже плакала. Они не дали сказать Антонине ни слова, говорили без умолку. В комнате пахло валерьянкой и уксусом. У Валиной матери голова была повязана тряпкой, смоченной в уксусе.
— Он погибнет там, — говорила Вера Федоровна, — он не перенесет. С преступниками. Вы представить себе не можете этот позор. И главное, он нездоров, очень нездоров… И вдруг военные с ружьями…
Оказалось, что доктор торговал чем-то запрещенным, какими-то золотыми челюстями, долларами, морфием. Ночью его арестовали.
«Последний извозчик Берлина!» — почему-то вспомнила Антонина.
— А где Володя? — спросила она.
— Володя? — со странной улыбкой переспросила Валя.
— Ну да, Володя.
— Володя идиот! — сказала Валя. — Идиот, который корчит из себя современного Чацкого! Да, да, папа верно выразился, именно Чацкого! Ах, да что об этом говорить…
Она так открыла рот, словно собралась заорать, но не закричала, а только пожаловалась, что у нее плохо с сердцем, и стала считать себе пульс.
— Ты мнительна, Валентина! — произнесла Вера Федоровна.
— Убирайтесь! — завизжала Валя, взяла со стола стакан и швырнула его об пол.
— С губернатором ты не была бы такой нервной! — сказала Вера Федоровна. — Да, да! Это твой папа правильно отмечал…
Потом, когда Вера Федоровна ушла, Валя рассказала, что Володя оставил своему отцу совершенно хулиганское («Ты понимаешь — абсолютно неинтеллигентное, даже хамское») письмо и ушел.
— Как ушел?
— В ночь! Он, видишь ли, оказался совершенно распросоветским. Почти партиец. Коммунар по убеждениям. Он — и это быдло!
— Какое быдло? — не поняла Антонина.
— Ну эти все нынешние!
— Почему же «быдло»? — даже приподнялась Антонина, вспомнив Ярофеича, инспектора Рабкрина Альтуса, Лену Сергееву, Тыводу…
