больше не пела, как раньше, и совсем не плакала. Беременность испортила ее лицо — щеки пожелтели, глаза перестали блестеть, ходила она тяжело, переваливаясь, и подолгу с удовольствием лежала в постели, ни о чем не думая, наслаждаясь покоем, истомной ленью, неожиданными движениями ребенка в себе. «Милый, — иногда шептала она, — ножкой ударил». И задремывала на спине — ей казалось, что ребенку так удобнее…
Вечерами, оставаясь одна, она шила маленькие чепчики, распашонки, кроила подгузники и пеленки или просто сидела в кресле и представляла себе разные картины из собственного детства: как папа купил себе новый костюм; как он учил ее варить солянку; как она поступила в школу.
Однажды она записала все расходы за день и решила, что, пожалуй, стоит всегда все записывать — интересно. Купила узенькую книгу и записала: «23 апреля — рынок».
Скворцов увидел книгу и потрепал Антонину по щеке. Она лениво усмехнулась и отвела его руку.
Теперь он часто не ночевал дома, а когда возвращался, от него пахло чужими духами, губы его были темны, а глаза выражали сытое и довольное спокойствие, которое она так ненавидела в нем. Но теперь ничто ее не раздражало. Даже его шуточки, даже его аппетит, даже его привычка похлопывать себя по животу после обеда…
Первого мая она проснулась от грохота духового оркестра, игравшего под окнами. Скворцов был в плавании. Она тяжело поднялась с постели и, босая, в сорочке, подошла к окну… Было ветрено и жарко. Демонстрантов не было видно — окна выходили во двор, — оркестр играл не под окнами, как ей показалось спросонья, а на улице. Ей вдруг ужасно захотелось посмотреть, и непременно сейчас же. Накинув халат и кое-как причесавшись, она постучалась к Пал Палычу. Никто не отвечал. Дверь вдруг с силою распахнулась сама собой — ударил сквозняк. Антонина вошла и зажмурилась, столько солнца и ветра было в комнате у Пал Палыча. Какие-то бумажки, носимые сквозняком, прыгали по полу. Вздувались белые тюлевые занавески. Все сверкало — зеркала, никель, мельхиор, серебро. Нестройно и шумно играли два оркестра враз. Пал Палыч сидел на подоконнике в белом легкой рубашке и смотрел вниз. Антонина окликнула его, он обернулся. Рубашка на нем пузырилась от ветра. Только сейчас она почувствовала, что горячий весенний ветер обдает ее тело.
— Идите сюда! — крикнул он.
Она подошла. Оркестры смолкли. Стало тихо, потом внизу запели. Она оперлась о подоконник и посмотрела вниз — на улицу: там были только одни головы и флаги. Опять заиграл оркестр. Антонина молчала. Ей хотелось плакать и тоже петь… Ей хотелось что-нибудь крикнуть отсюда, из окна. Потом она увидела чучело, потом автомобиль, на котором приплясывали какие-то люди с бородами, в парче. Парча сияла и искрилась.
— Попы, — сказал Пал Палыч.
Антонина все смотрела вниз. Вдруг у нее начала кружиться голова. Ризы всё сверкали. «Там Ярофеич идет, — думала Антонина, — там все они идут. И Костя там — он, наверное, рисовал всю ночь. Рая Зверева там. И где-нибудь тоже так идет с демонстрации Аркадий Осипович…»
Люди шли и шли, новые грузовики везли новые чучела банкиров, каких-то огромных пауков в клобуках и тиарах, почему-то повезли ярко раскрашенную жирафу в фуражке полицейского. И маленький человечек, вздымая к небу колоссальный рупор, железным голосом кричал:
— Пойду чай пить! — сказала Антонина.
В ту секунду, когда это началось, она ставила чайник на примус. Ноги внезапно подогнулись. Она села на вязанку дров у плиты и прислушалась к себе самой. Нигде ничего не болело.
«Толкнул, наверное, — подумала она, — какой сильный стал», — и со счастливой улыбкой пошла по коридору к себе в комнату.
Но тут это повторилось: жестокая боль заставила ее согнуться. Она ухватилась за пальто, висевшее на вешалке, и испуганно вскрикнула. Боль не проходила…
В промежутке между двумя схватками она дошла до постели и легла. Где-то далеко играл духовой оркестр — слышалось буханье барабанов и литавр.
Боли становились все сильнее. Теперь болел не только живот — болело сзади в спине, болели бедра… Она начала стонать часто и тихо — это не помогало. Тогда она стала поглаживать живот ладонями — ей казалось, что она сейчас все там уложит, что она, наверно, нехорошо повернулась и повредила ему, маленькому, но что сейчас она все исправит. Ей никак не приходило в голову, что это могут быть роды, — она считала, что до родов еще целых десять дней.
— Ну тише же ты, — шептала она, — ну тише, пожалуйста, больно очень…
Потом ей стало страшно, подумалось, что умрет, вот так, одна, в темной комнате, — она заплакала и опять застонала. Надо было кого-нибудь позвать, но она знала, что квартира пуста, — все ушли и придут не скоро.
— И никого нет, — бессмысленно шептала она, — и никого нет! Одна я, одна.
Вдруг она поняла, что это роды, и испугалась до того, что вся похолодела. «Я же не умею, — думала она, — я совсем не умею. Тут ведь надо что-то делать, а я не умею. И свет не горит. Господи, хоть бы кто- нибудь пришел…»
Она вскрикнула от боли и замерла — боль была длинной и не стихала.
Оркестр все бухал. Она уже ни о чем не могла думать, а только стонала и упиралась руками в кровать — так ей казалось легче. И старалась, чтобы не слышать буханья барабанов и литавр, — они прибавляли боль.
Раздеваясь поздним вечером в коридоре, Пал Палыч услышал стон из комнаты Антонины, швырнул пальто на сундук, вошел, не постучавшись, и зажег электричество.
Антонина лежала на спине, бледная, с закушенной губою. Лицо ее было залито слезами. Пал Палыч отвел глаза (в ее позе было что-то такое, что запрещало смотреть) и подошел к ней. Она взглянула на него с мукой и схватила за руку.
— Вот, — бормотала она, прижимая его ладонь к своему огромному, напряженному животу, — вот… Пал Палыч! Я умираю…
Он не знал, что говорить, что делать. Ему вдруг до слез стало жалко, он опустился перед постелью на колени и стал целовать ее руку — прохладные, влажные пальцы.
— Пал Палыч, — все бормотала она, — Пал Палыч, помогите мне… Ах, как больно… Пал Палыч, ну что же делать?… Доктора надо. Пал Палыч! Извините меня… Ну, уходите, уходите же отсюда, — вдруг вскрикнула она, — разве вы не видите? Нельзя вам тут быть!
Он встал и пошел в коридор к телефону. Когда телефонистка соединила, он позабыл имя того человека, которому звонил. Это был знакомый шофер-частник.
Через четверть часа Пал Палыч и шофер снесли Антонину в автомобиль и уложили на кожаные подушки. Уже наступило утро — праздничное, особенное. Было ветрено и холодно. Щелкали флаги. Навстречу автомобилю неслась серая пыль тяжелыми, густыми облаками. Одной рукой Пал Палыч бережно обнимал Антонину, другой поддерживал все сползающий с ее ног плед. Она молчала. Взгляд ее был испуганный, тихий, сосредоточенный. Пал Палыч хотел у нее что-то спросить, но решил, что не стоит, — она точно прислушивалась к самой себе, точно приготавливалась.
