такие умные были, они бы на нас верхом ездили, а не мы на них.
– И Кросби так говорит.
– Нет. – Я еще выпил. – Так говорит мой старикан.
– Значит, тот жеребец тебя скинул.
– А у меня при этом рука в узде застряла, и этот сукин сын три круга меня по арене проволок у себя под брюхом. Зрители были в восторге. И конь тоже. А я потом в больнице почти год провалялся.
– Дай мне. – Она потянулась за бутылкой. – Вот бы и мне сесть верхом на необъезженную лошадь. Я хочу выступать на родео.
– Что от меня и требовалось, – сказал я. – Я должен был тебя уболтать, рассказав эту историю.
– Твой папаша тогда что, сбрендил?
Я не стал отвечать. Поднялся и подошел к дереву, на ветках которого висели седла, а повыше кое-что из еды – чтоб медведи не достали. Я расстегнул молнию и сказал:
– Лучше зажмурься, Марта Нокс, потому как я сейчас спущу с поводка самую здоровенную тварь в горах Вайоминга.
Пока я мочился, она помалкивала, а когда вернулся к костру, сказала:
– Это в духе Кросби.
Я вытащил из кармана жестянку с табаком.
– Да нет, – сказал я. – Главное, это в духе моего старикана.
Я постучал жестянкой по ноге, взял немного табака и стал жевать. Это была последняя жестянка, табака осталось совсем мало.
– Того сволочного жеребца мой старикан потом купил, – сказал я. – Разыскал хозяина и выложил ему вдвое больше, чем эта скотина стоила. А потом завел жеребца за кухню и пристрелил – в голову пальнул. А после закопал в навозной куче.
– Ладно врать-то, – сказала Марта Нокс.
– Только ему об этом ни слова.
– Черт, само собой. Ничего не скажу.
– Он меня в больнице каждый день навещал. Мы с ним даже не разговаривали, потому что он жутко переживал. Он только курил одну сигарету за другой и швырял окурки в толчок. Дверь в туалет была открыта, и окурки пролетали над моей головой, падали в толчок и шипели. А у меня шея в гипсовый воротник была закована несколько месяцев, и я даже голову не мог повернуть, чтобы на старика поглядеть. Такая скука, черт. Я вроде как и жил только ради того, чтобы глядеть, как надо мной окурки летают.
– Заскучаешь тут, – кивнула Марта Нокс.
– Порой мой братец Кросби наведывался, приносил фотки девушек.
– Само собой.
– Ну на девушек-то приятно посмотреть.
– Ясное дело. Это тебе не окурки.
Она еще выпила. Я взял бутылку, хлебнул, отдал ей, и она еще отпила. Вокруг нас лежал снег. В тот день, когда мы выехали на охоту, начался снегопад, и с тех пор снег шел почти каждую ночь. После полудня на лужайках снег местами таял, и оставались островки земли, а вокруг них – небольшие сугробы, похожие на стопки выстиранного белья. Лошади ходили по проталинам. Травы почти совсем не осталось, и лошади начали уходить по ночам – искали, где бы попастись. Мы привязали им на шею коровьи колокольчики, и оттуда, где паслись наши лошади, доносилось громкое звяканье. Это был приятный звук. Я к нему привык и настораживался только тогда, когда звяканье утихало. Если не звучали колокольчики, значит, лошади пропали, и эта тишина могла разбудить меня посреди ночи. Тогда нам приходилось идти их искать, но я знал, куда они обычно уходят, и мы отправлялись в ту сторону. Марта Нокс тоже умела их находить и не жаловалась, что приходится посреди ночи одеваться на морозе и слушать, не зазвенит ли в темноте колокольчик. Ей это нравилось. Она к этому привыкала.
– Знаешь кое-что насчет своего братца Кросби? – спросила Марта Нокс. – Он вправду думает, что знает, как обращаться с девушкой.
Я промолчал, а она спросила:
– Но как же такое может быть, Смельчак, когда тут нет никаких девушек?
– Уж Кросби в девушках разбирается, – сказал я. – Он жил в городах.
– В каких городах? В Каспере? В Шайенне?
– В Денвере. Кросби жил в Денвере.
– Ладно, в Денвере!
– Ну, а в Денвере пара-тройка девушек есть.
– Само собой. Она зевнула.
– Стало быть, он мог выучиться обращаться с девушками в Денвере.
– Я поняла, Смельчак.
– Девушкам нравится Кросби.
– Сказала бы я.
– Правда, нравится. Вот мы с Кросби поедем во Флориду как-нибудь зимой, подпортим там кое-кому семейную жизнь. Там полным-полно богатых баб. Полным-полно богатых баб, которым скучно.
– Да уж, еще бы им не скучать, – сказала Марта Нокс и расхохоталась. – Наверняка они там скучают, ну просто до слез.
– Тебе не нравится мой брат Кросби?
– Я обожаю твоего брата Кросби. Почему бы мне не нравился Кросби? Кросби просто лучше всех.
– Вот и умница.
– Но он считает, что знает, как обращаться с девушкой, и это не дает мне покоя.
– Девушкам нравится Кросби.
– Я ему как-то раз показала фотку моей сестры. И он мне сказал, что вид у нее такой, будто она угодила в кучу дерьма. Как такое можно сказать?
– У тебя есть сестра?
– Агнес. Она работает в Миссуле.
– На ранчо?
– Нет, не на ранчо. Если честно, она стриптизерша. Ей там противно работать, потому что в Миссуле колледж есть. Говорит, что парни из колледжа не дают чаевых, как перед ними ни оголяйся.
– А у тебя с моим братом Кросби что-нибудь такое было?
– Слушай, Смельчак, – сказала она. – Ты не стесняйся. Спрашивай прямо.
– О черт! Ладно, проехали.
– Знаешь, как меня в старших классах прозвали? Форт-Нокс.[2] А знаешь почему? Потому что я никому не позволяла залезть ко мне под юбку.
– Почему?
– Почему не позволяла? – Марта Нокс взяла с земли сухую ветку, расшевелила угли в костре и отбросила ветку в сторону. Потом отодвинула подальше от огня котелок с кофе и постучала по нему ложкой, чтобы гуща осела. – Почему не позволяла? Потому что не считала, что это слишком хорошая мысль.
– Форт-Нокс. Ну и прозвище.
– А Смельчак намного лучше, да?
– Ладно, молчу, – сказал я.
Марта Нокс встала и пошла к палатке, а вернулась с охапкой хвороста. Я спросил:
– Ты чего?
– Костер почти погас.
– Ну и пусть гаснет. Поздно же.
Она не ответила.
– Мне завтра в полчетвертого утра подниматься, – сказал я.
– Если так, спокойной ночи.
– Так ведь тебе тоже в это же время вставать.
Марта Нокс подложила хвороста в костер и села.
– Смельчак, – сказала она, – не будь слабаком. – Она хорошенько хлебнула из бутылки и пропела
