пользуются ночным мраком и беззащитностью жертв.
Все обитатели трущобы могли бы быть честными, хорошими людьми, если бы сотни обстоятельств, начиная с неумелого воспитания и кончая случайностями
и некоторыми условиями общественной жизни, не вогнали их в трущобу.
Часто одни и те же причины ведут к трущобной жизни и к самоубийству. Человек загоняется в трущобы, потому что он не уживается с условиями жизни. Прелести трущобы, завлекающие широкую необузданную натуру, — это воля, независимость, равноправность. Там — то преступление, то нужда и голод связывают между собой сильного со слабым и взаимно уравнивают их. А все-таки трущоба — место не излюбленное, но неизбежное.
Притон трущобного люда, потерявшего обличье человеческое, — в заброшенных подвалах, в развалинах, подземельях.
Здесь крайняя степень падения, падения безвозвратного.
Люди эти, как и лесные хищники, боятся света, не показываются днем, а выползают ночью из нор своих. Полночь — их время. В полночь они заботятся о будущей ночи, в полночь они устраивают свои ужасные оргии и топят в них воспоминания о своей прежней, лучшей жизни.
Одна такая оргия была в самом разгаре.
Из-под сводов глубокого подвала доносились на свежий воздух неясные звуки дикого концерта.
Окна, поднявшиеся на сажень от земляного пола, были завешаны мокрыми, полинявшими тряпками, прилипшими к глубокой амбразуре сырой стены. Свет от окон почти не проникал на глухую улицу, куда заносило по ночам только загулявших мастеровых, пропивающих последнее платье…
Это одна из тех трущоб, которые открываются на имя женщин, переставших быть женщинами, и служат лишь притонами для воров, которым не позволили бы иметь свою квартиру. Сюда заманиваются под разными предлогами пьяные и обираются дочиста.
Около входа в подвал стояла в тени темная фигура и зазывала прохожих.
В эту ночь по трущобам глухой Безыменки ходил весь вечер щегольски одетый искатель приключений, всюду пил пиво, беседовал с обитателями и, выходя на улицу, что-то заносил в книжку при свете, падавшем из окон, или около фонарей.
Он уже обошел все трущобы и остановился около входа в подземелье. Его окликнул хриплый голос на чистом французском языке:
— Monsieur, venez chez nous pour un moment.[12]
— Что такое? — удивился прохожий.
— Зайдите, monsieur, к нам, у нас весело.
— Зачем я зайду?
— Теперь, monsieur, трактиры заперты, а у нас пиво и водка есть, у нас интересно для вас, зайдите!
От стены отделилась высокая фигура и за рукав потащила его вниз.
Тот не сопротивлялся и шел, опустив руку в карман короткого пальто и крепко стиснув стальной, с острыми шипами, кастет.
— Entrez![13] — раздалось у него над самым ухом.
Дверь отворилась. Перед вошедшим блеснул красноватый свет густого пара, и его оглушил хаос звуков. Еще шаг, и глазам гостя представилась яркая картина истинной трущобы. В громадном подвале, с мокрыми, почерневшими, саженными сводами стояли три стола, окруженные неясными силуэтами. На стене, близ входа, на жестяной полочке дымился ночник, над которым черным столбиком тянулся дым, и столбик этот, воронкой расходясь под сводом, сливался незаметно с черным закоптевшим потолком. На двух столах стояли лампочки, водочная посуда, остатки закусок. На одном из них шла ожесточенная игра в банк. Метал плотный русак, С окладистой, степенной рыжей бородой, в поддевке. Засученные рукава открывали громадные кулаки, в которых почти скрывалась засаленная колода. Кругом стояли оборванные, бледные, с пылающими взорами понтеры.
— Транспа-арт с кушем! — слышалось между играющими.
— Семитка око…
— Имею… На-пере-пе…
— Угол от гривны!
За столом, где не было лампы, а стояла пустая бутылка и валялась обсосанная голова селедки, сидел небритый субъект в форменной фуражке, обнявшись с пьяной бабой, которая выводила фальцетом:
И чай пи-ла, я, бб-буллки-и ела, Паз-за-была и с кем си-идела.
За столом средним шел оживленный спор. Мальчик лет тринадцати, в лаковых сапогах и «спинчжаке», в новом картузе на затылке, колотил дном водочного стакана по столу и доказывал что-то оборванному еврею:
— Слушай, а ты…
— И што слушай? Что слушай? Работали вместе, и халтура[14] пополам.
— Оно и пополам; ты затыривал — я по ширмохе, тебе двадцать плиток, а мне соловей.
— Соловей-то полета ходить небось.
— Провалиться, за четвертную ушел…
— Заливаешь!
— Пра слово… Чтоб сгореть!
— Где ж они?
— Прожил; коньки вот купил, чепчик. Ни финажки в кармане…[15] Глянь-ка, Оська, какой стрюк заполз!
Оська оглянулся на вошедшего.
— Не лягаш ли?
— Не-е… просто стрюк шатаный…[16] Да вот узнаем… Па- алковница, что кредитного,[17] что ли, привела?
Стоявшая рядом с вошедшим женщина обернула к говорившему свое густо наштукатуренное лицо, подмигнула большими, черными, ввалившимися глазами и крикнула:
— Барин пива хочет! Monsieur, садитесь!
Тот, не вынимая правой руки и не снимая низкой, студенческой шляпы, подошел к столу и сел рядом с Иоськой.
Игравшие в карты на минуту остановились, осмотрели молча — с ног до головы — вошедшего и снова стали продолжать игру.
— Что ж, барин, ставь пива, угости полковницу, — заговорил мальчишка.
— А почем пиво?
— Да уж расшибись на рупь-целковый, всех угощай… Вон и барон опохмелиться хочет, — указал Иоська на субъекта в форменной фуражке.
Тот вскочил, лихо подлетел к гостю, сделал под козырек и скороговоркой выпалил:
— Барон Дорфгаузен, Оттон Карлович… Прошу любить и жаловать, рад познакомиться!..
— Вы барон?
— Ma parole…[18] Барон и коллежский регистратор… В Лифляндии родился, за границей обучался, в Москве с кругу спился и вдребезги проигрался…
— Проигрались?
— Вчистую! От жилетки рукава проиграл! — сострил Иоська.
Барон окинул его презрительным взглядом.
— Ma parole! Вот этому рыжему последнее пальто спустил… Одолжите, mon cher,[19] двугривенный на реванш… Ma parole, до первой встречи…
— Извольте…
Барон схватил двугривенный, и через минуту уже слышался около банкомета его звучный голос:
— Куш под картой… Имею-с… Имею… Полкуша на-пе, очки вперед…
— Верно, сударь, настоящий барон… А теперь свидетельства на бедность — викторки строчит… Как печати делает! — пояснял Иоська гостю… — И такцыя недорога. Сичас, ежели плакат — полтора рубля,
