Клайм подбежал к ней, но задержать веревку ему удалось, только замотав ненатянутую часть вокруг стояка; тогда она сильно дернулась и остановилась.
- Вас не поранило?
- Есть-таки.
- Очень?
- Нет; кажется, нет.
Она раскрыла ладони. Одна кровоточила, - веревкой содрало кожу. Юстасия обернула руку носовым платком.
- Надо было бросить, - сказал Ибрайт. - Почему вы не бросили?
- Вы сказали - держать... Это уж во второй раз меня сегодня ранят.
- Ах да, я слышал. Краснею за мой родной Эгдон. И серьезное вам нанесли повреждение?
В его голосе было столько сочувствия, что Юстасия медленно подняла рукав и открыла свою круглую белую руку. На гладкой коже горело ярко-красное пятнышко, словно рубин на паросском мраморе.
- Вот, - сказала она, тронув пятнышко пальцем.
- Какой низкий поступок, - сказал Клайм. - Неужели капитан допустит, чтобы эта женщина осталась безнаказанной?
- Он как раз сейчас пошел по этому делу. Я не знала, что у меня такая магическая репутация.
- И вам стало дурно? - сказал Клайм, глядя на крохотную алую ранку, как будто ему хотелось поцеловать ее и тем излечить.
- Да, я испугалась. Я так давно не была в церкви. И, наверно, еще долго не пойду, - может быть, никогда. Я не могу смотреть им в глаза после этого. Ведь правда, это страшно унизительно? Я потом хотела умереть. Но теперь мне уже все равно.
- Я приехал сюда, чтобы вымести всю эту паутину, - сказал Ибрайт. - Не хотите ли вы мне помочь? Будете учить в старших классах. Мы можем принести здесь много пользы.
- Что-то не очень хочется. Я не слишком люблю своих ближних. Иногда почти ненавижу.
- Все-таки я думаю, если бы вы познакомились с моим планом, вы бы заинтересовались. А ненавидеть людей не стоит; уж если что ненавидеть, так то, что их сделало такими.
- Вы хотите сказать - природу? Я уже ее ненавижу. Но о ваших планах я буду рада послушать в любое время.
Теперь положение вполне определилось, и оставалось только попрощаться. Клайм хорошо это понимал, да и Юстасия сделала какой-то заключительный жест; все же он смотрел на нее, словно хотел еще что-то сказать. Если бы он не жил раньше в Париже, возможно, это так и осталось бы несказанным.
- Мы уже встречались, - проговорил он наконец, глядя на нее, пожалуй, с большим интересом, чем то было необходимо.
- Я этого не признаю, - тихо и сдержанно ответила она.
- Но я могу думать, что хочу.
- Да.
- Вы одиноки здесь.
- Не выношу вереска, кроме как когда он цветет. Для меня Эгдон жестокий тюремщик.
- Да что вы! - воскликнул он. - А меня он всегда бодрит и успокаивает и придает мне силы. Если бы надо было выбирать, где жить, я бы из всех мест на земле выбрал только эти нагорья.
- Они интересны для художников, но у меня нет никаких способностей к рисованию.
- А вон там, совсем близко, - он бросил камешек в нужном направлении, есть очень любопытный друидический камень. Вы часто ходите на него смотреть?
- Я даже не знала, что тут есть такой камень. Но я знаю, что в Париже есть Бульвары.
Ибрайт задумчиво глядел в землю.
- Этим много сказано, - проговорил он.
- Да. Конечно.
- Помню, и я когда-то испытывал такую же тоску по городской суете. Пять лет в большом городе радикально это излечивают.
- Послал бы мне бог такое лекарство! А теперь, мистер Ибрайт, я должна пойти в дом перевязать свою раненую руку.
Они расстались, и Юстасия исчезла в сгущающихся сумерках. Душа ее была полна до краев. Прошлое перестало существовать, только сейчас начиналась жизнь. Клайм же далеко не сразу разобрался в своих чувствах и лишь значительно позже понял, как на него повлияло это свиданье. А сейчас, пока он шел домой, у него было лишь одно ясное ощущение - что его план теперь почему-то представляется ему в сияющем ореоле. Образ прекрасной женщины переплелся с ним.
Придя домой, он поднялся наверх, в комнату, в которой хотел устроить себе рабочий кабинет, и весь вечер занимался тем, что распаковывал книги из ящика и расставлял их на полках. Из другого ящика он достал лампу и бутыль с керосином. Он заправил лампу, разложил все нужное на столе и сказал:
- Ну вот, теперь я готов начать.
Наутро он встал рано и читал два часа до завтрака при свете своей лампы; потом читал все утро и весь день до заката. Как раз когда солнце стало садиться, он почувствовал, что глаза у него устали, и откинулся на спинку кресла.
Из окна виден был палисадник перед домом и дальше заросшая вереском долина. Последние косые лучи низко стоящего зимнего солнца отбрасывали тень от дома на тын, на травянистую кромку пустоши и далеко в глубь долины, где тени трубы и окружающих древесных вершин вытягивались, словно длинные черные зубья. Просидев весь день над книгами, Клайм решил теперь пройтись по холмам до наступления темноты и, немедленно выйдя из дому, зашагал по вереску в сторону Мистовера.
Прошло добрых полтора часа, прежде чем он снова появился перед садовой калиткой. Ставни в доме были заперты, и Христиан Кентл, весь день развозивший в тачке навоз по саду, ушел уже домой. Войдя, Клайм увидел, что мать, долго его дожидавшаяся, кончает ужинать.
- Где ты был, Клайм? - тотчас спросила она. - Почему не сказал мне, что уходишь в такой час?
- Я гулял по пустоши.
- Ты, пожалуй, встретишь Юстасию Вэй, если будешь ходить туда, наверх.
Клайм помолчал минуту.
- Да, я ее сегодня встретил, - проговорил он нехотя, как бы из одной необходимости быть честным.
- Я так и думала.
- Это была случайная встреча.
- Такие встречи всегда случайны.
- Надеюсь, вы не сердитесь, мама?
- Не знаю, как тебе сказать. Сержусь? Нет. Но когда я вспоминаю, что чаще всего служило той помехой, из-за которой способные люди не оправдывали возлагавшихся на них надежд, я поневоле тревожусь.
- Я должен быть благодарен вам, мама, за заботу. Но уверяю вас, в этом отношении обо мне нечего беспокоиться.
- Когда я думаю о тебе и твоих новых фантазиях, - сказала миссис Ибрайт уже с некоторым жаром, - у меня, конечно, не может быть так спокойно на душе, как было год назад. И мне кажется прямо невероятным, что человек, навидавшийся по-настоящему обаятельных женщин в Париже и других городах, мог так легко попасть в сети какой-то девчонки из медвежьего угла. Надо было тебе выбраться на эту прогулку!
- Я целый день занимался.
- Ах да, - добавила миссис Ибрайт более спокойно, - я тут как раз думала, может, правда, ты сумеешь выдвинуться как учитель и хоть на этом поприще сделать карьеру, раз уж твое прежнее тебе ненавистно.
Ибрайту не хотелось разрушать эту мечту, хотя его собственный план был весьма непохож на те, в которых воспитание юношества рассматривается лишь как средство подняться по общественной лестнице. У
