Предварительно она обналичила чековую книжку, заодно сняв максимум возможного с семейных кредиток. Потом снялась с места. Путешествуя, она расплачивалась наличными и не оставляла следов. Во всяком случае, мы не сумели ее разыскать.
Месяцем позже начали приходить письма. Они предназначались Люку, приходили на мой домашний адрес, и в них не было ни обратного адреса, ни извинений.
«Мамочка хотела бы оставаться с тобой, но ей так плохо и ей нужно уехать, — писала она. — Может быть, если папа вернется домой и будет о нас заботиться, все еще станет на свои места».
Послания доходили до нас из места под названием «Земля обращенной к себе жалости». Что-то вроде парка развлечений, спрятанного за горизонтом реального мира. Там стояли кривые зеркала, отражавшие в сильно преувеличенном виде все жалобы до одной, а игра «Кто самый обиженный?» шла по кругу в бесконечном цикле.
Эти письма не раз заставляли просыпаться среди ночи. Она что, действительно хотела «как лучше»? Или думала, Люк поймет ее мотивы? Боже, неужели она хотела, чтобы мальчик повлиял на Брайана? А ребенка мучили кошмарные сны, он дрался в школе, иногда до конца занятий прятался в туалете.
Чтобы заботиться о Люке, пришлось оставить книгу, которую я писала. Когда мальчик читал слова «мамочка тебя любит», его лицо начинало дергаться.
В конце концов, завидев на конверте знакомый почерк, он взял манеру убегать к себе и крушить молотком собранные из «Лего» фигурки космонавтов. Их тела Люк безжалостно разбивал на мелкие кусочки, рассыпая останки по цветастому покрывалу моей кровати. Разрушив все фигурки до одной, он молча сидел и смотрел на побоище.
К моему облегчению, в июле письма прекратились. И вот теперь пришло новое послание — от Питера Вайоминга. «Художнику скажите сами. Вы с ней родственники».
Как он узнал? Должно быть, рассказала Табита. А почему она решила рассказать? Потому что ей нужен Люк.
Циркулярная пила снова взвизгнула множеством голосов.
Оставалось тысяча восемьдесят часов — всего около недели до момента, когда я должна буду доставить Люка на новый адрес Брайана. Никогда не любила планировать.
— Люк, — предложила я, — не поиграть ли тебе в баскетбол? Дома у Ники с детьми?
Уже выбежав за дверь, я неожиданно сделала то, что подсказала интуиция. Вернулась и позвонила в справочную, спросив, нет ли в списке абонентов Табиты Делани. Так я поступала и раньше, убежденная в том, что Табита предпримет попытку вернуться в Санта-Барбару. Но телефонная компания ни разу не находила ее данных.
До сегодняшнего дня. Оператор продиктовала мне телефон и адрес на западной стороне Камино- Сиело. Я похолодела. Тот самый дом, что Табита унаследовала после смерти матери, — обветшалое строение, стоявшее на поросшем чапаралем холме за городской чертой.
То место, где Сью-Джуди Роубак, прервав обед, могла вдруг заговорить на родном диалекте и где она часами висела на телефонной трубке, убеждая школьных друзей Табиты, чтобы те проповедовали баптизм. Дом, в который никто не приходил дважды. Место, из которого сбежала сама Табита, отвергнув наконец фундаментализм, присущий ее матери.
Много лет дом простоял совершенно заброшенный.
Догнав няню посередине квартала, я велела ей вернуться. Потом переоделась в джинсы и нормальные туфли, накинула на плечи зеленую вельветовую куртку Джесси и подхватила со стола ключи от машины.
Когда на своем белом «эксплорере» я подъехала к дому Табиты, на западе догорало красное заходящее солнце. Дорога виляла вверх по оврагу среди бесконечных песчаных проплешин на зелено-серой траве. Чувствовался слабый запах эвкалиптов и горчицы. Двумя тысячами футов ниже лежал город, и этот вид производил отличное впечатление. Между горами и Тихим океаном, словно лента из бархата, мягкая и слегка мерцающая, расстилалась Санта-Барбара.
Сам по себе дом казался заброшенным. На дощатой облицовке висели лохмотья отслоившейся серой краски, лужайка заросла сорной травой, полегшей и спутанной, точно запущенная борода. На стук никто не отозвался, и я заглянула в окно.
В гостиной я увидела несколько простецких стульев и письменный стол, забросанный перьями, карандашами и рисунками. На неухоженной кухне лежали сваленные, как попало, пластиковые мешки с банками из-под кукурузных хлопьев и консервированного фарша. Не этими ли деликатесами Табита кормила Брайана? Неудивительно, что брат предпочитал уходить в море.
К холодильнику магнитами в виде терновых венцов прилепили рисунок. Капище, версия вторая. На рисунке был портрет Питера Вайоминга. Я посмотрела в стекло, наклонив голову набок. Очевидно, что в свой дом Табита возвращалась не однажды.
Вернувшись к машине, я достала флайер «Оставшихся». Понятно. Питера Вайоминга не могла удовлетворить одна лишь демонстрация ненависти на похоронах Клодины. Тем же вечером он приглашал всех правоверных христиан зайти на встречу под названием «Заявление после протеста».
Я взглянула на часы. Наверное, Вайоминг только-только размялся. Мотор негромко заворчал, и я поехала вниз по долгой, очень долгой дороге. По дороге, что вела в ад.
ГЛАВА 2
Церковь Питера Вайоминга стояла в центре города, в бойком месте на одной из самых оживленных улиц. Над церковью на выкрашенном в индиго небе висел кусочек луны.
Когда-то здание было книжным магазином. Сквозь витринные стекла я видела людей, сидевших там и тут на раскладных стульях. Невостребованная куча сидений громоздилась на открытой торговой площадке под режущим глаза светом флуоресцентных ламп.
Пульсируя, сквозь стекла доносилась музыка, тревожная по своей энергетике. Жесткий ритм задавали пианино и басовая электрогитара.
Толкнув дверь, я вошла внутрь. Тело плотно окутали тепло и звук. В пространстве висела густая, влажная атмосфера, состоявшая из пота и жары. Загривки мужчин блестели, а женщины обмахивали себя цветными брошюрами на библейские темы. На импровизированной сцене стоял хор в алых облачениях, живо выкрикивая слова о силе, скрытой в крови агнца. Перед хором танцевали три совсем еще юные девочки с жезлами. Одетые в трико с серебряными блестками, они вертелись с энергией настоящих каратисток.
Я взяла со стола ксерокопию с перечнем служб и задержалась около дверей, старательно высматривая Табиту. Однако взгляд постоянно упирался в одинаковых, будто вырезанных по шаблону людей: женщин в юбках, с накрученными муссом пирамидами причесок, коротко стриженных мужчин в джинсах и тяжелых ботинках.
Прилипнув к окну и стараясь быть не слишком приметной, я стояла, как перст, в джинсах, удобных туфлях и мужской куртке.
Тем временем вперед выступила певица, исполнявшая соло. Дородная, с галечно-серыми глазами и заплетенными в косу и оттягивавшими голову назад волосами цвета необожженной глины, она пела неприятным высоким голосом. Вопль о воинах Господа, избивающих нечестивцев.
— Повергнем их в прах, мужеложцев и блудниц! — пела она.
— Повергнем их в прах, слишком поздно рыдать! — эхом отзывались прихожане.
— Эй, либералы-феминисты…
— Библейское время пришло!
По аудитории прокатилась волна радостного шума. Жезлы в руках танцовщиц завертелись сверкающими нунчаками. Солистка заверещала:
— Слушайте, люди! Найдите руки друг друга! С пастором Питером мы обретаем Библию!
Прихожане зааплодировали, танцовщицы расступились, и на сцену вышел Питер Вайоминг. Он излучал энергию. Лицо, и без того красное, налилось кровью. Зло, словно металлическая, щетинилась короткая стрижка.
