Не хочет он говорить. Вообще общаться не хочет ни с кем, кроме самого себя. Это называется – аутизм.
Петя – единственный житель детдома, к которому Глеб еще не привык. Уже не боится, но еще не готов любить.
Но речь шла о Марии, даме с внешностью Бабы-яги, только передвигалась она не на ступе, а на дорогой – импортной – инвалидной коляске с электромотором. В очередной раз, кстати, задумался Железнов, откуда у деревенского «дурдома» деньги на импортные коляски. И в очередной раз отказался от идеи поподробнее выспросить об этом Майю. Не располагала она к подобным расспросам.
Мария была очень злой женщиной. Ее боялся и ненавидел весь персонал. Не цеплялась перекошенная болезнью Баба-яга только к больным детям. Да и чего к ним цепляться? Такие же богом обиженные.
А больше всех доставалось почему-то Майе Александровне. Сварливый голос Марии вспоминал директоршу по поводу и без повода. Майя – железная Майя! – частенько плакала. Но ничего не предпринимала для усмирения безудержной оппонентки.
В изрядной степени усмирил ее… Глеб!
Улучил время, когда директорши не было поблизости, а паралитичка мыла ей кости. Просто подошел и посоветовал даме заткнуться.
Мария заткнулась. На две секунды, пока переосмысливала сказанное. После чего выдала новую тираду.
Железнов нагнулся к больной и тихо спросил:
– Боли в мышцах после укола проходят? Или все-таки нет?
Та опять застыла в недоумении. Потом тихо ответила:
– Если бы Майка не жлобилась, проходили бы.
– Она не хочет, чтобы ты стала как наркоманка.
– А кому от этого будет хуже? – краем рта ухмыльнулась парализованная.
– Тебе, кому же еще?
– Ей будет хуже! – выдохнула та. – Совесть беднягу замучает!
И замолчала. Как обрезало. Как будто сказала что-то такое, что говорить совсем не следовало. Потом попыталась было обругать Глеба, но – как-то вяло, без привычного энтузиазма.
– Ты ведьма, – совсем без злобы ответил ей Глеб. Женщина замолчала. – Моя мама тоже была ведьма, – продолжил он. – И бабушка. Если хочешь, приготовлю тебе отвар. Он должен тебя расслабить.
– А что ты обо мне озаботился? – сварливо, но уже на спаде спросила Мария.
– Во-первых, жалко Майю, – честно сказал Глеб. Женщина усмехнулась. – А во-вторых, почему бы не помочь даме, даже если она стерва? – несколько неожиданно закончил он.
Теперь женщина улыбнулась.
Он действительно нашел требуемые корни – ничего не забыл за столько лет! – и приготовил зелье. Если бы Майя узнала – убила бы. Но не узнала.
Не слишком помогло зелье. Спастические боли чуть ослабли, но не исчезли. Однако Мария на Глеба не обиделась, более того, стала гораздо менее озлобленной. «Более компенсированной», – говорят в таких случаях.
А вот Глеба относительная неудача задела. Залез в Интернет – специально в город ездил, – купил даже книгу, рекомендованную в сайте. И скоро в детдоме появилась лошадь – старая, откровенно говоря, кобылка, – а в перечне медицинских назначений появился новый термин – гиппотерапия.
Глеб подсаживал Марию на кобылку, и лошадь тихонько трусила со своей невесомой ношей, удерживаемая под уздцы твердой рукой сына лесника. Впрочем, кобылка вряд ли была бы резвее даже без твердой руки: ее «мотор» выдавал явно не более одной десятой лошадиной силы.
Теоретики метода объясняли лечебный эффект тем, что верховая езда заставляет мозг инстинктивно координировать работу почти всех мышц. В случае с Марией гиппотерапия явного лечебного эффекта не дала, но для нее, так же как и для всех остальных обитателей синдеевского детдома, кобылка стала очередным чудом, серьезно расширившим их возможности в жестоком и неласковом к ним мире.
На лошадке с восторгом катались и Федя с Маринкой, и девочка-цветочек Леночка, и даже самоуглубленный и самодостаточный аутист Петя. Они же за ней и ухаживали: конюх дядя Витя, помнивший еще Глебова отца, лично приходил обучать детей. Кузнеца же пришлось привозить из соседней деревни – профессия стала нечастой.
И еще немаловажно было для Глеба, что после появления рыжей кобылки в детдомовском сарае директор Майя Александровна впервые взглянула на него, Глеба… не то чтобы заинтересованно, но уже как-то иначе, чем прежде.
И это было ему приятно.
…Они втроем прошли в комнату. Майя Александровна заварила душистый чай с мятой. Включила немодную лампу под тканевым абажуром.
Печенья домашнего – по интерьеру явно полагавшегося, – правда, не оказалось: пришлось довольствоваться магазинными пирожными, привезенными Еремеичевым.
Тут только обратил внимание Глеб, что Еремеичев принарядился: в черном костюме приехал, что отродясь за ним не водилось.
Иван честно выпил два стакана чаю, прежде чем приступил к главному.
– Лучше бы, конечно, без этого москвича, – пробормотал он, поглядывая на Железнова. – Ну да ладно…
– Ты чего, жениться решил? – вдруг дошло до Глеба. Еремеичев зыркнул на него свирепым оком. А потом улыбнулся и согласился:
– Типа того. Вот, Майя Александровна, при свидетеле прошу у вас руки и сердца.
– Их обычно предлагают… – покритиковал Железнов. – А не просят.
– Не тебя спрашивают, – смиренно заметил Иван.
Майя застыла, не зная, как себя вести.
– Я, пожалуй, еще не готова, – наконец нашла она форму мягкого отказа.
Еремеичев расстроился, но не очень.
– «Не готова» – не значит «нет», – резонно заметил он.
Чаепитие продолжилось как ни в чем не бывало. К теме вернулись только перед уходом. Вернулся опять Иван. Уже покидая Майину квартирку, вдруг обернулся и сказал:
– Только на этого столичного жителя, – чтоб сомнений не оставалось, он показал на Глеба пальцем, – смотри не клюнь. Парень он хороший, но я пока не уверен, что он здесь надолго.
– Вообще-то я здесь родился, – почему-то обиделся Глеб.
– Можно, я пока незамужней побуду? – разрядила ситуацию Майя.
– Можно, – разрешил Еремеичев. Он уже снова улыбался. Они с Глебом собрались и пошли восвояси.
Через час Глеб вернулся. Тихонько постучал в дверь. Почему-то ему показалось, что его примут. Было такое ощущение.
Дверь открылась.
Майя стояла на пороге, видно, только из душа – запахнутая в полотенце. Ойкнула, увидев Железнова: думала, кто-то из дежурных воспитательниц.
А Глеб, вдохнув в себя ее запах, вдруг на мгновение потерял голову и двумя руками забрался под полотенце.
Очнулся тут же, получив крепкую затрещину. Извинился, повернулся и пошел к себе на стройку, спать.
День получился какой-то, прямо скажем, сумбурный.
14
Давно так не зашивался Глеб, как этим летом. По еремеичевским – а теперь уже и своим – делам носился как угорелый: ему тоже стали сниться бледные поганки в огромных грибоварных чанах. Ягодные дела, правда, уже заканчивались, теперь впереди только брусника да клюква. Зато грибы будут
