Это видно и из текста протокола переговоров:
«Советская сторона считает согласованным с германской стороной, что руководство и переоборудование фабрики переходит целиком в руки советской стороны, если к указанному сроку фабрика не будет пущена в ход с производительностью в 3,8–4 т лоста (иприт, горчичный газ) в день. Переоборудование производится за счет немецкой стороны.
Советская сторона считает слишком низкой предельную сумму, указанную германской стороной, и настаивает на сохранении цифры в 2 млн. марок, так как только такая сумма гарантирует возможность рационального переоборудования установок «Т» и «Н». Половина этой суммы должна быть авансирована германской стороной при переходе руководства работами к советской стороне. Израсходованные сверх этого аванса суммы покрываются германской стороной после пуска фабрики советской стороной. Производительность лоста должна быть не меньше 3,8–4 т. в день.
Германская сторона, не давая окончательного ответа на предложение советской стороны, просит представить смету на переоборудование, чтобы иметь возможность вынести окончательное суждение по этому вопросу».
В конце концов пустить завод на проектную мощность в срок Штольценберг не смог. Причин этому было много. Это и непредвиденные задержки в поставках из Германии в Россию, и уже упоминавшиеся претензии Москвы, и различные проблемы технического характера (доводка оборудования проводилась в процессе его монтажа, и, наконец, большие разрушения, вызванные весенним половодьем Волги в 1926 г. Главная причина однако крылась в изменении политического подхода к инвестиционному климату и дальнейшей политике индустриализации внутри самого СССР. В условиях начинавшегося отхода от НЭПа и укрепления линии на окончательную ликвидацию частной собственности на средства производства, началось вытеснение иностранных партнеров-концессионеров и иных инвесторов из СССР. Это происходило как путем искусственного создания им различных сложностей, включая открытые провокации ОГПУ, судебное преследование иностранных специалистов — в ходе поиска внутреннего и внешнего врага, так и путем организации забастовок советского персонала с требованиями к дирекциям концессий о резком двух-, трехкратном и более повышении заработной платы. В итоге концессионные договоры, заключавшиеся, как правило, на длительный — 20 — 30-летний и более срок, расторгались, оборудование, ввезенное концессионерами «выкупалось» по бросовым ценам советской стороной; концессионеры, а это зачастую были средние, только становившиеся на ноги фирмы, терпели убытки, многие, связав свой «бизнес» и «гешефт» с СССР, в итоге разорялись[187].
Весьма симптоматична в этой связи служебная переписка ОГПУ.
Его Председатель Дзержинский, учитывая ход судебного «дела студентов», 6 июля 1925 г. писал своему заместителю Г. Г. Ягоде и начальнику ИНО ОГПУ[188] М. А. Трилиссеру:
«У меня сложилось впечатление, что вообще германское правительство и монархические и националистические круги ведут работу на низвержение большевизма в СССР и ориентируются на будущую монархическую Россию. Верно ли это мое мнение? Надо собрать и подытожить весь имеющийся у нас по этому вопросу материал. <…> Случайно ли, что концессия Юнкерса фактически ничего почти делового нам не дала? Верно ли, что в этом только мы сами виноваты? (sic!) Что из себя политически представляет фирма «Юнкерса» и ее аппарат? Помогли ли нам немцы в налаживании химического или иного производства? Анализ немецких концессий? <…>».
Неделю спустя, 14 июля 1925 г. начальник КРО ОГПУ[189] А. X. Артузов представил Дзержинскому пять справок о деятельности немцев в СССР. По ним получалось, что все практически занятые в концессиях немецкие руководители концессий — шпионы и матерые разведчики. Досталось и Хильгеру, также объявленному шпионом. Общий вывод сделанный Артузовым:
«Несомненно, что немецкие националисты ведут в России громадную работу во всех направлениях и значительно опередили наше влияние на немецкие колонии в СССР. Это последнее (наше влияние), видимо до чрезвычайности слабо. «Юнкерс» и «Гефу», мне кажется, следует ликвидировать».
Данные документы — яркое свидетельство того, что деятельность немецких концессионеров была, по сути, обречена. ОГПУ тогда было всесильной организацией. Не случайно, в московском дипкорпусе тех лет ходила тогда такая мрачная шутка: «Было бы лучше для дипкорпуса, если бы он был аккредитован при ГПУ», в том смысле, что «ГПУ все может».
Еще более красноречивым свидетельством истинных намерений советской стороны является постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 12 ноября 1925 г.:
«Предложить Главконцесскому СССР так изменить проект договора, чтобы обеспечить для нас наиболее выгодное прекращение договоров».
Однако затем немцы неожиданно пошли на уступки и согласились на ухудшенные для «Юнкерса» условия.
В этой связи члены Главконцесскома Иоффе и Минкин в служебной записке для Политбюро от 8 февраля 1926 г. так ставили вопрос:
«<…> нужно ли теперь еще настолько ухудшить для концессионера наш проект договора, чтобы он без сомнения оказался бы неприемлемым для «Юнкерса»?»
Все это, вместе взятое, было использовано советской стороной при «вытеснении» «несолидных» концессионеров «Штольценберга» и «Юнкерса» и сохранении их оборудования за собой.
12 мая 1926 г. Комиссия Политбюро ЦК ВКП(б) по спецзаказам в составе Уншлихта (председатель), Чичерина, Ягоды (члены), Аванесова, Шкловского, Мрочковского, Гальперина и Гайлиса (приглашенные) постановила (протокол № 38) ввиду невыполнения немецкой стороной своих договорных обязательств по учредительному договору, а также несмотря на предоставленную ей отсрочку до 1 мая 1926 г. «провести в жизнь» принятое этой же Комиссией решение от 9 января 1926 г. о расторжении договора со Штольценбергом. Было также решено, не дожидаясь пуска «Берсоли», самостоятельно, без помощи немцев начать строить другой завод. 30 июня 1926 г. эта же комиссия постановила (протокол № 39) «считать необходимым взять окончательную линию на разрыв с ними (немцами. — С. Г.) по делу «Берсоли», тем более что немцы сами предложили передать все работы на заводе «Берсоль» до их окончания «в руки советской стороны за счет немецкой». «Метахиму» было предложено «немедленно приступить к пере- и дооборудованию завода».
В письмах в Политбюро ЦК ВКП(б) от 12 и 22 ноября 1926 г. (копии Рыкову и Ворошилову) Уншлихт относительно «Берсоли» настаивал на «принятии ряда мер, толкающих немцев на разрыв с нами». Подчеркивая, что данная позиция является единственно правильной, он жаловался на то, что Крестинский предлагал «не торопиться с разрывом». Это противоречило принятым постановлениям Политбюро и проводившейся им линии «на разрыв с немцами». Вопрос о «Берсоли» Уншлихт 22 ноября 1926 г. просил «разрешить» на ближайшем заседании Политбюро.
12 января 1927 г. Комиссия Политбюро по спецзаказам постановила (протокол № 40) «на основании письма немцев от 11/1 — 27 г. считать договор по «Берсоли» расторгнутым», завод, перешедший «в исключительное владение» советской стороны передать ВСНХ СССР, а «компенсацию за ущерб» в деле обороны невыполнением этого договора «не ограничивать лишь заводом «Берсоли», а перенести во все наши дела с ними по военной линии». На другой день, 13 января 1927 г. Политбюро ЦК (присутствовали Н. И. Бухарин, К. Е. Ворошилов, М. И. Калинин, В. М. Молотов, Я. Е. Рудзутак, Н. И. Рыков, И. В. Сталин, М. П. Томский) своим постановлением санкционировало не только расторжение учредительного договора о создании «Берсоли», но и всех остальных «совместных предприятий с РВМ
