Суд последней надежды

глазах вы совершили целую серию нарушений. Вы никак не можете собраться с мыслями. Вы чувствуете себя совершенно беспомощным. Им никак не может прийти в голову — независимо от того, что вы сделали или не сделали, что опытный юрист, имея в своем распоряжении шестьдесят дней, всегда найдет в ваших действиях какие-то ошибки.

Если бы вы провели целый час, обыскивая свалки мусора, он бы сказал, что настоящий преступник проскользнул у вас меж пальцев, пока вы копошились у задней двери ресторана.

Он бы доказал, что преследуя преступника, вы не увидели лежащих на улице бумажника и револьвера, из чего вытекает, что их там не было (варианты: «Даже самый тупой полицейский должен был споткнуться о них»).

Наконец адвокат насмешливо говорит: «У меня все» — тоном, которым обычно обращаются к шелудивой дворняжке.

Вы бы отдали месячную зарплату, чтобы у вас была возможность подвергнуть адвоката такому же перекрестному допросу, пусть даже у вас и вполовину меньше сарказма, чем у него.

Вместо этого вы покидаете свидетельское место, стараясь лишь высоко держать голову и не сутулиться.

Присутствующие снисходительно улыбаются вам вслед.

Для дачи показаний вызывается обвиняемый. Он честно и откровенно, не кривя душой, рассказывает, что произошло на самом деле. Он ничего не хочет скрывать. Ему это удается без труда. Он репетировал свой рассказ шестьдесят дней. Оказавшись за решеткой, он продумывал каждое слово.

Да, признает он, в прошлом у него были «неприятности» с полицией. По этой причине он боялся иметь с ней дело, потому что полиция постоянно что-то «вешает» на него. Если его задерживают по какому-то нелепому обвинению, они вечно стараются выбить из него признание.

Спокойно, никого не трогая, полный уважения к закону, он прогуливался по улице. Мимо него пронесся какой-то человек. Он услышал завывание полицейской сирены, и человек кинулся в темную улицу. Обвиняемый, не раздумывая особо, тут же решил, что улица станет лучшим укрытием и для него тоже. Он не знал, что нужно полиции. Совесть у него была чиста, но он беспокоился из-за прошлого. Поэтому он скрылся на этой улице, надеясь, что полицейская машина проедет мимо него.

Но она его не миновала. Машина остановилась, завизжав тормозами, и из кабины выскочил высокий полицейский, который сразу же бросился к нему.

Совершенно естественно, что обвиняемый бросился бежать по улице, надеясь скрыться от него. Он видел перед собой другого человека. Тут ему пришло в голову, что, может быть, полицейский на самом деле преследует не его. Поэтому он остановился, повернулся к полицейскому и поднял вверх руки.

Но этот идиот-полицейский не стал преследовать убегающего. Он набросился на несчастного обвиняемого, который хотел всего лишь избежать неприятностей, надел на него наручники и потащил к выходу из улицы.

Обвиняемый все время старался объяснить этому тупому полицейскому, что человек, которого он на самом деле ищет, в другом конце улицы, где спрятался за грудами мусора или заскочил в один из подъездов.

Каждый раз, когда он пытался что-то сказать, полицейский все туже затягивал ему наручники, говоря, чтобы он «поберег объяснения для судьи».

Где-то на улицу полицейский подобрал револьвер и бумажник. О них обвиняемый понятия не имеет. Он их никогда в жизни раньше не видел. Полицейские так часто били его, что он испытывает ужас перед жестокостью полиции.

Трижды он пытался сказать арестовавшему его полицейскому, что тот, кого он преследовал, скрывается на улице. Но полицейский высокомерно отказывался его слушать, обрывая обвиняемого, так что он предпочел наконец замолчать.

Закончив хорошо отрепетированные показания, обвиняемый дал понять, что готов к перекрестному допросу.

Затем взял слово его адвокат. Защитник обвиняемого меньше всего внимания уделил конкретной ситуации. Он говорил о тупых служаках, о жестокости полиции, о высокомерном отношении к задержанным, о непростительной ошибке полицейского, который не позаботился убедиться, что преследуемый преступник не скрывается на этой же улице.

Обращаясь к суду присяжных, адвокат сказал:

— Этот полицейский утверждает, что по улице бежал какой-то человек. Он не знает, был ли то обвиняемый или кто-то другой. Он видел лишь смутные очертания фигуры бегущего. И что же он сделал, уважаемые леди и джентльмены суда присяжных? Кинувшись в погоню, он обнаружил мирно и спокойно стоящего обвиняемого, у которого и в помине не было никакого оружия, с поднятыми руками, который, оказавшись в его власти, хотел всего лишь рассказать свою историю. Полицейский заковал его в наручники. Затем, включив фонарик, он стал обыскивать улицу, на которой нашел оружие и бумажник. Но продолжил ли он поиск, чтобы убедиться в отсутствии в пределах улицы других подозреваемых? Нет, он никого не слушал и ни о чем не думал. И этим, леди и джентльмены, полицейский совершил непростительную ошибку.

Рискнет ли кто-нибудь утверждать, что мой клиент совершил нападение? Рискнет ли кто-нибудь сказать, что мой подзащитный держал в руках это оружие и бумажник? Нашел ли кто-нибудь на револьвере отпечатки пальцев моего клиента? Нет, и тысячу раз НЕТ! Рискнет ли кто-нибудь из вас, членов жюри, не кривя душой утверждать, что преступник не скрывался в темноте улицы, пока полицейский крутил руки моему подзащитному? Есть тут кто-нибудь, кто осмелится утверждать, что полицейский даже не предполагал наличия другого преступника?

Это входило в обязанности полицейского, леди и джентльмены. Не обвиняемый должен был доказывать свою невиновность. Мой клиент раз за разом пытался объяснить полицейскому ситуацию, но каждый раз полицейский все туже затягивал наручники, причиняя ему нестерпимую боль, и говорил: «Заткнись. Судье будешь рассказывать».

То, как адвокат подавал эту историю, создавало впечатление, что нежелание обыскивать всю улицу явилось преступным небрежением со стороны полицейского. У него был в руке фонарь, а обвиняемый был в наручниках и никуда не мог деться. Полицейский не знал, был ли обвиняемый тем самым человеком, который повернул в улицу, или нет. Он вообще ничего не знал и не хотел знать. Он был тупой, жестокий исполнительный служака, для которого любое подозрение было сигналом к действию. Он исходил из предположения, что обвиняемый является преступником только потому, что он застиг его на этой улице.

— Тем не менее, — продолжал адвокат, — вы, члены жюри, не можете действовать, исходя из предположений. Вам нужны доказательства. Вот перед вами полицейский, которого в специальном учебном заведении обучали, как искать эти доказательства. Он знал, что должен их обеспечить, но что он делал вместо этого? Он просто схватил первого же человека, на которого натолкнулся на улице и засунул его в кутузку, не дав себе труда обыскать улицу. Но разве это преступление — находиться на улице?

Теперь в голосе адвоката появляются слезы.

— Обвиняемый под присягой рассказал вам, леди и джентльмены, что видел другого человека, каждое движение которого показывало, что он скрывается от полиции. Обвиняемый тщетно пытался рассказать об этом арестовавшему его офицеру. И каждый раз ему грубо затыкали рот. И каждый раз сталь наручников все глубже впивалась в тело. Попробуйте испытать это ощущение, леди и джентльмены. Прижмите острый металлический крюк к кости ваших рук и жмите изо всех сил. Почувствуйте эту боль. И даже она не может сравниться с теми муками, которые причинял полицейский задержанному, выворачивая ему руки. Вот так она, полиция, и действует.

Конечно, теперь полицейский отрицает историю, рассказанную обвиняемым. Ему ничего иного не остается делать. На кону его работа. Он должен спасать свою репутацию. В его положении он никогда не рискнет признать правду, но есть детали, которые ему придется признать. Ему придется признать, что он не осматривал улицу. Почему? Почему хотя бы по соображениям здравого смысла ему бы не осмотреть улицу? Вы можете считать, что даже у полицейского хватило бы сообразительности поступить подобным образом. Он сделал еще одну серьезную ошибку. Он признал, что не вступал в разговоры с обвиняемым. Он спешил. Надев на человека наручники, он сразу достал из машины фонарик. И едва только включив его, он сразу же