— Коли хорошо попросите, я, может, и оставлю вас в живых.
— Но сколь бы приятным ни было наше знакомство, у нас есть дела, которые нужно уладить до отплытия. — Кинжал кивнул своему жуткому напарнику. Они снова взялись за паланкин.
— Но постойте! — Синдбад говорил так, словно не было никаких завуалированных угроз. — Разве с вами нет третьего?
Кинжал покачал головой:
— Мы не несем ничего необычного.
Но в этот миг я увидел кое-что, опровергающее его слова. Сбоку у паланкина, поднятого двумя мужчинами, была занавеска, и через щель в этой занавеске я разглядел три невообразимо изящных пальчика. Эти пальчики принадлежали женщине, но женщине не обычной, поскольку они были длинные, тонкие, с золотистой кожей, с безукоризненными ногтями.
Кинжал проследил за моим взглядом в сторону паланкина.
— Фатима! — резко окликнул он. — Ты не должна выставлять свои руки напоказ всему свету!
Рука отдернулась, раздался очаровательнейший звонкий смех.
— Ты не видел этой руки, — бросил мне Кинжал.
Увы, я ее видел.
Кинжал нахмурился.
— Прошу прощения, это Фатима, если бы вам пришлось обращаться к ней, но вам не придется. — Он оглянулся на своего угрюмого напарника. Его спутник передернулся во второй раз, и оба мужчины оглядели нас всех по очереди. — Ведите себя так, как будто ее здесь нет, а мы — есть, так же как наши кинжалы, сабли и сильные руки, способные без особых усилий переламывать кости.
Человек со шрамом улыбался при каждой фразе.
— Желаем приятной подготовки к путешествию, — заметил Кинжал.
Затем они со Шрамом потащили свой паланкин по сходням на ожидающий корабль.
— Значит, мы удерем из Багдада и, может быть, узнаем причину великого гнева джинна, — сказал Ахмед, чтобы нарушить молчание. — Судьба снова на нашей стороне.
Судьба? В тот миг мне не было дела до судьбы. В тот момент я мог думать лишь о руке и о смехе.
Боюсь, что в тот миг я влюбился.
Глава пятая,
в которой путешествие начинается и одновременно едва не заканчивается
Что такое любовь?
Все мы читали поэтов, воспевающих благоуханные луга и алые закаты, но, даже читая все это, я подозревал, что должно быть что-то еще. Во-первых, это сосущее чувство под ложечкой. Потом — ощущение полной нереальности, будто я в любой момент могу потерять равновесие и кубарем полететь не просто с борта корабля, а с самого лица земли.
И все это натворили мелькнувшая рука и смех? Ах, но какие это были прекрасные пальчики, такие тонкие и почти такие же золотые, как металлическая решетка, на которой они покоились. Как изумительно должны они выглядеть, украшенные золотыми кольцами — на фоне этой золотой кожи, кольцами с большими камнями, способными лишь намекнуть на истинную ценность этих пальцев. А этот смех, будто звон колокольчиков, которые колышет ветерок посреди летнего зноя, звук, который сулит живительную прохладу морского ветра. Я не просто увидел руку, не просто услышал смех. Мне открылся новый взгляд на мир.
Но эта таинственная женщина путешествовала с двумя охранниками. Я не видел способа разделить с ней свой новообретенный восторг; на самом деле я не мог даже отыскать способа оказаться в дюжине шагов от ее паланкина. Эти два здоровенны, обвешанных мышцами, и очень свирепых человека, казалось, отбивали всякую охоту даже просто взглянуть в их сторону.
И все же я не отчаивался. Еще день назад я ничего не знал о любви. День назад я не мог думать ни о чем другом, кроме переноски грузов на своей голове. Кто знает, что может принести следующий день, даже следующий час?
Итак, мы готовились к путешествию. Щедрое пожертвование Кинжала и Шрама позволило капитану быстро приступить к ремонту, равно как и обеспечить достаточный запас провизии для нашего плавания. И все же завершение всех приготовлений было вопросом нескольких дней, и на этот раз Синдбад решил проверить свое личное имущество и отыскать какие-нибудь товары, которые мы могли бы взять с собой для обмена.
Капитан выделил другим нашим пассажирам две маленькие каютки внутри корабля. Торговец Синдбад, Джафар, Ахмед и я, в соответствии с размерами нашего вклада, должны были спать на палубе. Я помогал Синдбаду, выполняя множество его поручений, чтобы занять время и попытаться отвлечь свои мысли от неких пальчиков и некоего смеха. Я часто останавливался для того, чтобы вздохнуть.
И каждый божий день, сразу после полуденной молитвы, два громилы-стражника выносили паланкин с его тайной обитательницей наверх из трюма. Потом они принимались расхаживать с этой штукой по кругу, чтобы дать невидимой Фатиме возможность немного насладиться солнцем и свежим воздухом.
В эти минуты она была так близко, что я мог бы пробежать по палубе и коснуться ее! Но при таком подходе ее стражей к делу они с тем же успехом могли таскать ее паланкин в сотне лиг отсюда. Результатом одного-единственного шага в их сторону бывали недобрые взгляды. После второго шага извлекались ятаганы и удавки. Третьего шага я никогда не пытался сделать, решив, что лучше снова заняться бесплодными, но зато решительно безопасными вздохами. И всякий раз, закончив кружить по палубе, охранники и паланкин исчезали в каютах, и я возвращался к работе, радуясь, что был так близко от нее, и горюя, что все-таки был так далеко.
Так я и жил, пока мы наконец не подготовились к отправлению. Вечером накануне отплытия, помогая Ахмеду перетащить вещи торговца на борт, я понял, что есть еще один долг, который я обязан исполнить, прежде чем начнется наше путешествие; последнее дело, в котором вовсе не было нужды в моей прежней жизни, но теперь, когда голова моя была занята мыслями о Фатиме, ставшее столь необходимым.
Я решил, что пришло время помыться.
Я сообщил Ахмеду о своей заботе, и он согласился, конечно, что купание будет весьма полезным делом, особенно учитывая, что он подметил некую тенденцию со стороны капитана, членов команды и даже Джафара и второго Синдбада перебираться к дальнему борту всякий раз, когда я оказывался у ближнего. На самом деле Ахмед проявил такой энтузиазм по поводу моей идеи, что даже раздобыл для меня кое-какую старую одежду, принадлежавшую рабам торговца, поношенные вещи из шелка и хлопка, в сотни раз лучше тех лохмотьев, которые я носил прежде. Ахмед даже дошел до того, что заявил, будто во имя милосердия ко всем остальным мою теперешнюю одежду следует сжечь.
Мы наконец закончили свои труды, и когда я получил от Ахмеда свою новую одежду, было уже изрядно за полночь. Так что я спустился по трапу, чтобы совершить омовение, в тишайший час перед рассветом.
Никогда за всю свою жизнь я не слыхал, чтобы в мире было так тихо. Я не слышал ни единого голоса, звука шагов, громыхания колес повозки. Даже брешущие собаки и распевающие ночные птицы, казалось, удалились на покой.
Я был, наверное, единственным бодрствующим во всем огромном городе Багдаде. И я был от души благодарен за этот покой и уединенность. Как я уже говорил, вода и я находимся не в самых близких отношениях, и я был рад, что никто не увидит моей неловкости.
Итак, я спустился с края причала, крайне осторожно погрузив сначала одну, потом другую ногу в реку. К моему безмерному удивлению, вода была приятно теплой — почти такой же, как ночной воздух, — а камни, которые я время от времени чувствовал под ногами, были обкатаны до гладкости волнами. В общем, первый опыт оказался вполне приятным, и я решил, когда мы с Фатимой будем вместе, проделывать это почаще.
Я зашел поглубже, так что вода укрыла мои плечи, и глубоко вздохнул, вслушиваясь в окутавшую
