чувствовал) неестественной, как бутерброд с песком. Он все же проговорил – даже с претензией на безмятежность:
– Проходил по коридору, вижу – свет, дай, думаю, зайду к камердинеру Эфату…
Тот, к кому он обращался, сказал напарнику:
– Ты слушай внимательно. Он, видишь ли, дай, думает, зайдет на огонек к старику Эфату…
– Дай, думает, – продолжил второй, – замочу старика. Старичок ведь не бедный был, верно?
– Столько лет при Властях, да чтобы бедный, – сказал другой. – Да я и сам помню… Значит, замочу, думает, и пошарю по шкафам да шкатулкам. Как-никак, старик всеми регалиями власти ведал – не подделками, для улицы, а подлинными, что больших-больших денег стоят… Теми, что называют Сокровищами Ассарта.
– Что вы говорите! – изо всей силы крикнул Хен Гот. – Как вы смеете!..
Тот, что стоял справа, как-то неуловимо-легко ткнул историка щепотью в поддых. Не очень больно даже, но дыхание пресеклось, и не до речей стало.
– Но не успел, мы вспугнули, – сказал правый, не обращая на скорчившегося историка ни малейшего внимания. – Убить успел, а вещички взять мы не дали.
– Придушил старика, – дополнил левый. – Глаза выкачены, как только не выпали, и лицо вон какое – нездорового, прямо сказать, цвета.
– Как говорится, краше в гроб кладут, – согласился правый. Посопел носом. – Воздух тут какой-то… не тот. Тебе не кажется?
– А этот обосрался, – сказал левый, кивнув в сторону историка. – Не утерпел. Сфинктер слабый. – Неожиданно он круто повернулся, схватил Хен Гота за рубашку под самым горлом, скрутил, мешая дыханию полностью восстановиться. – Или ты, может, скажешь, что вообще никого не убивал, а?
Хен Готу впору заплакать было – от совершенно идиотского положения, в какое он попал. Отвечать он не стал: нечего было.
– Вот так-то, – сказал правый. – Ладно. Побудь ты тут. Я его сдам страже, потом станем здесь разбираться. Ну-ка, ты! Руки за спину! – Сноровисто наложил наручники. – Шагай! Да не туда, вправо. Нынче Жемчужина правит – ее ребята станут с тобою разбираться. Вдвойне не повезло тебе, парень. Горцы – народ крутой, они из тебя понавьют веревочек… Ты сам кто такой, а?
Ответил – с хрупкой надеждой, что слышали, что поймут: не мог он, никак не мог:
– Хен Гот, Главный Композитор Истории при Властелине Изаре.
На это никакого отклика он не дождался. Словно в яму сказал.
2
Его запихнули в какую-то каморку. Единственно, что хорошо оказалось – что при ней был и туалет. Не совсем, но пользоваться можно было. На душе сразу хоть немного, но полегчало. Тем более, что наручники сняли.
Вволю же погоревать о своей кривой судьбе он даже не успел: пришли и снова выволокли в коридор. Не очень вежливо, но и без битья. И заковывать не стали.
Последнее обстоятельство его несколько воодушевило, так что он осмелился даже спросить:
– Это куда же меня сейчас?
Сейчас историк удовлетворился бы любым ответом, кроме одного лишь: «Казнить ведем». Ему же было сказано:
– Куда велено.
И шли, пока сам он не стал узнавать: ба, да они уже на половине Жемчужины!
Вокруг и правда были только Горные Тарменары. Хмуро поглядывали на него, но не задевали. Он же был подведен к самой большой тут, двустворчатой двери, в которую постучали весьма бережно. На откликнувшийся оттуда голос старший из конвойных не доложил даже, но проворковал:
– По приказанию Жемчужины Власти задержанный доставлен.
Изнутри послышалось повелительное:
– Сюда его!
Створки двери распахнулись. И его чуть ли не внесли под локотки.
Ястра смотрела на него взглядом, не выражавшим любезности.
Хен Гот попытался в ответ глядеть независимо. Но трудно сказать, что из этого намерения получилось. Слишком многое мешало.
Во-первых, то, что перед ним была женщина. И не просто, но красивая женщина. По его представлениям, даже очень красивая. Он мог бы сказать даже – прекрасная. Трудно сказать, где здесь для него кончалось впечатление от собственно женщины и начиналось другое – от ее туалета; но вряд ли вообще он мог провести грань между одним и другим – как и большинство мужчин. Хен Гот боялся женщин, хотя и любил их – но издали, вблизи он терялся, переставал быть самим собой. Будь это не так – может быть, и добился бы успеха у Лезы; этого, как известно, не произошло.
Вторым обстоятельством, мешавшим историку чувствовать себя нормально, было то, что не просто женщина оказалась перед ним, но как бы само олицетворение Власти. То есть – силы. Перед силой, как опять-таки уже известно, он пасовал сразу.
Третье же заключалось в том, что он, ни сном ни духом никогда не желавший ни малейшего зла камердинеру Эфату, невольно чувствовал себя не только обвиненным, но и действительно виновным в смерти старика – потому что не видел способа тут же, на месте доказать свою невиновность. Таков был его характер.
Ему, конечно, и в голову не могло прийти, что будь он и на самом деле убийцей Эфата, Жемчужина Власти была бы ему только благодарна; знать бы ему, что у нее самой давно уже созрело намерение нейтрализовать – как принято говорить – камердинера, который, кроме услуг, связанных с гардеробом, выполнял и другую службу: именно к нему сходились, как известно, данные наблюдений и прослушиваний всех «жучков» и «клопов», которыми Изар позаботился населить все отведенное Ястре крыло Жилища Власти. Смерть, от чего бы она ни приключилась, вряд ли опередила людей, которым нейтрализация старика была поручена. Горцы, как он уже слышал, народ при необходимости жестокий.
Но он не знал этого, и уже чувствовал себя обвиненным, осужденным и даже казненным. И всем, на что он сейчас был способен, было – не сводить глаз с Жемчужины Власти, ожидая решения своей судьбы. Может быть, историк пытался взглядом передать Жемчужине свое отчаяние, а возможно – уверить в своей непричастности к убийству. Но похоже, что ничего из этих стремлений не получилось. Впрочем, и не могло получиться: Ястра уже через несколько секунд отвела от него глаза и сказала конвоирам:
– Выйдите. Ждите за дверью.
И лишь когда они вышли – ему:
– Кто ты?
Во рту у него было сухо, и он ответил не сразу:
– С позволения Жемчужины… Я – Хен Гот, Главный Композитор Новой Истории при Властелине, Бриллианте Власти Изаре. То есть был…
Теперь в ее глазах мелькнула искорка интереса: не исключено, что она его узнала.
– Ах, вот как! – проговорила она протяжно и недобро. – Главный виновник войны прибыл собственной персоной. Угрызения совести замучили? Или просто захотелось уничтожить одного из тех, кто очень много знал о твоем преступлении перед Ассартом?
– Клянусь, Жемчужина, я самый мирный человек, я не имею отношения к войне!..
– Вздор! Если бы ты не затуманил мозг Властелина своими сказками, он бы еще сто раз подумал прежде, чем пуститься на авантюру, что привела цветущую страну к полному краху. Да ты наглец, любезный историк! Смеешь оправдываться?
– Но я ведь не думал… не ожидал такого результата!
– Сядь! (Кивком указав – куда сесть.) Рассказывай все. С самого начала. Только не об истории: это не ко времени. О вине твоей в том, что Властелин пошел на такую войну, тоже известно достаточно. Начинай со времен послевоенных. Где был, с кем, что видел, что слышал, что знаешь, а что предполагаешь. Зачем явился сюда во время сбора всех донков (он невольно поднял брови, но вымолвить хоть слово не решился)? Словом – если хочешь голову сохранить на плечах – кайся пооткровеннее, чем самой Рыбе. Уяснил?
Историк дернулся было – припасть к ногам. Она вовремя предупредила:
