Добо спокойно выслушал его. Офицеры тоже не задавали никаких вопросов. Когда Хегедюш замолчал, Добо приказал отвести его в сторону и по порядку стал вызывать солдат.
— Мы обязаны были слушаться приказа господина лейтенанта, — сказал первый солдат, человек лет сорока, с бесцветным лицом. Вся его одежда была в грязи. — Мы обязаны подчиняться, ежели нам приказывают.
— А что он приказывал?
— Приказал нам стоять у водохранилища, пока он приведет несколько турок.
— А он сказал, зачем приведет турок?
— Чтобы мы обсудили с ними вопрос о сдаче крепости.
Добо взглянул на лейтенанта. Хегедюш затряс головой.
— Неправда, он лжет!
— Я? — обиженно воскликнул солдат. — Разве вы, господин лейтенант, не сказали, что турок сулит все хорошее, а господин Добо ничего хорошего не обещает и даже денег не выдает, какие полагается платить во время осады?
— Он лжет! — повторил Хегедюш.
Ввели второго солдата. Он тоже казался испуганным. Его длинные черные волосы были облеплены грязью. Солдат остановился, растерянно тараща глаза.
— Зачем вы были у водохранилища?
— Ждал турка, — ответил солдат. — Господин лейтенант Хегедюш сказал, что не сегодня завтра турки возьмут крепость и мы наверняка погибнем, если не сдадим ее сами.
Добо велел ввести и третьего солдата. Это был желторотый птенец в продранных на коленках, выцветших красных штанах.
— Я ничего не знаю, — пролепетал он. — Меня только назначили к колодцу, а зачем — я не знаю.
— Господин Хегедюш не говорил, что было бы хорошо поладить с турками?
— Говорил.
— Когда он сказал это в первый раз?
— Вечером после большого приступа.
— А что он сказал?
— Он сказал, что… что… ну, он сказал, что… нас мало, а их много и что остальные крепости тоже не удалось защитить, хотя турецкие войска тогда еще шли порознь, в двух направлениях.
— Говорил лейтенант Хегедюш что-нибудь о дополнительных деньгах, которые платят во время осады?
— Говорил. Он говорил, что в такое время в других крепостях дают двойное жалованье.
— А что он сказал про сдачу крепости?
— Сказал… сказал, что турок все равно возьмет крепость, так уж лучше от него награду получить, чем всем голову сложить.
— А что ответили солдаты?
— Ничего. Мы просто беседовали у костра, когда турки кричали нам.
— А вы отвечали им?
— Нет. Только господин лейтенант переговаривался с ними ночью.
— А как он говорил с ними?
— Через брешь у Старых ворот. Подходил туда и трижды разговаривал.
— С турком?
— С турком.
— И что он сказал, когда вернулся обратно?
— Сказал, что турок всех отпустит, никого не тронет, никого не зарежет. А тем, кто из Кашши, даст еще вдобавок по десять золотых, и оба паши пришлют письмо с печатью, что не нарушат свое слово.
— Сколько солдат это слышало?
— Человек десять.
— А почему вы мне не доложили? Ведь все принесли присягу не вести разговоров о сдаче крепости!
Парень молчал.
Добо продолжал:
— Разве не ваша обязанность была немедленно доложить мне о речах господина лейтенанта?
— Мы не смели.
— Стало быть, вы сговорились сдать крепость туркам. Кто же согласился с этим?
Парню удалось припомнить еще два имени. Затем он стал оправдываться:
— Мы, ваша милость господин комендант, не сговаривались, мы только подчинялись. Говорил один господин лейтенант, он приказывал нам.
В стену ударилось пушечное ядро — стена дрогнула. Латы, повешенные на шесты, зазвенели. Посыпалась на пол штукатурка.
Добо взглянул на судей.
— Желает кто-нибудь задать вопрос?
Судьи, сидевшие за столом, замерли в молчании. Наконец судья-рядовой спросил:
— А те десять солдат, что слышали лейтенанта, соглашались сдать крепость туркам?
Паренек, бледнея, пожал плечами.
— Раз офицер говорит, как же солдатам против идти?
Больше вопросов не оказалось.
— Теперь осталось только допросить турка, — сказал Добо. — Введите его.
Прежде чем подойти к столу, турок трижды отвесил поклон и остановился, согнувшись и скрестив руки на груди.
— Ты понимаешь во-венгерски?
— Понимаю, господин.
— Как тебя зовут? — спросил Добо.
— Юсуф.
— Юсуф, то есть по-венгерски Йожеф. Стой прямо!
Турок выпрямился. Это был акынджи лет тридцати от роду. Коренастый, крепко сколоченный человек. Перебитый нос и багровый шрам на бритой голове свидетельствовали о том, что он уже не новичок в сражениях. Видно было по глазам, что он всю ночь не спал.
Отвечая на вопросы, турок рассказал, что уже десять лет участвует в походах на Венгрию и что он как раз был у стены, когда Хегедюш крикнул в брешь: «Эй, турки! Кто из вас понимает по-венгерски?»
— Лжет! — пробурчал Хегедюш, весь белый как полотно. — Золтаи тоже всегда переговаривался с турками.
— Я? — возмутился Золтаи.
— Да, ты переговаривался. Когда турки идут на приступ, ты всегда кричишь им что-нибудь.
Бледнея от гнева, Золтаи вскочил с места.
— Я требую, чтобы повели следствие против меня, — сказал он. — Я не могу после этого сидеть в судейском кресле. Во время схватки я, может быть, кричу и бранюсь. Но это не грех! Разве это разговоры с врагом?
Добо успокоил его:
— Все мы знаем твою повадку. Другие тоже бранятся в пылу битвы. Но так как ты разозлился на обвиняемого, мы освободим тебя от обязанностей судьи.
Золтаи поклонился и вышел.
Добо снова устремил взгляд на турка.
Тот рассказал на ломаном венгерском языке, что Хегедюш беседовал у Старых ворот с одним агой, потом с самим Арслан-беем. С бея он потребовал честное слово и вдобавок сто золотых. Сказал, что впустит турецкую рать в крепость, только пусть бей ведет подкоп у ворот — там, где обычно бьют в большой медный барабан. Он (турок указал на Хегедюша) сказал, что как-то ночью лазил в водохранилище и наткнулся на подземный ход, который, правда, у самых ворот завалился. Возле завала он слышал, как наверху бьют в медный барабан и ходят солдаты. Стало быть, много копать не придется. Он сам готов
