верхушке шатра.
У края поля, засеянного подсолнухами, топчу-баши засвистел в свою дудку. Все остановились.
На этом месте шатры заворачивали полукругом. Невольников загнали на середину полукруга.
Великан посмотрел в сторону поля и пашен и пошел нарвать подсолнухов. Гергей повалился на траву.
Возле него сновали и шумели солдаты, ревели хором верблюды. Кое-кто из турок развязывал вьюки, другие толклись вокруг котлов. В лагере царили суета и сутолока.
Гергей искал глазами Тулипана, но увидел его только на мгновение. С ним беседовал какой-то янычар. Тулипан что-то доказывал, пожимая плечами, а потом прошел вместе с этим янычаром к шатру свекольного цвета. Ему, очевидно, выделили место в одном из янычарских шатров.
Но что, если Тулипану пришлось уйти только потому, что он захотел сторожить невольников? Ведь тогда они оба станут рабами. А что же будет дальше?
Мысль эта камнем легла Гергею на грудь.
Стражников всех сменили. Их заменили шатерники — незнакомые люди, не обращавшие на Гергея никакого внимания.
В лагере появились и верблюды-водовозы.
— Суджу! Суджу! — слышались отовсюду крики водоносов.
Солдаты пили дунайскую воду из глиняных сосудов, из рогов, из шапок или из оловянных стаканов.
Гергею тоже хотелось пить. Примяв донышко своей шапки, он подставил ее, и турок-водонос налил ему из бурдюка воды.
Вода была тепловатая, мутная, однако он пил ее жадно. Затем вспомнил о мальчике, который по дороге все плакал и просил пить. Гергей оглянулся, заметил во мгле пушки и неподалеку от них пасущихся волов. Возле пушек сидели и лежали топчу. Ребенка он не нашел.
Выпив еще воды, Гергей выплеснул остаток и снова надел шапку на голову.
— Дома-то мы пьем воду получше этой, правда? — обратился он к стражнику, долговязому бритому асабу, по-видимому желая расположить его к себе.
— Молчи, песий сын! — заорал в ответ асаб и угрожающе замахнулся на Гергея пикой.
Закованному в кандалы юноше стало вовсе не по себе, и он почти обрадовался, увидев Юмурджака. Держа в руке обнаженную саблю, тот разводил караульных.
— Юмурджак! — крикнул Гергей, будто приветствуя старого друга, так ему было тяжело от мучительного чувства одиночества.
Турок обернулся. Откуда его зовут? Из толпы невольников? Он удивленно взглянул на Гергея.
— Кто ты такой?
Юноша встал.
— Я раб, — ответил он удрученно. — Я только хотел спросить… Как же случилось, что вы живы?
— А почему бы мне не жить? — ответил турок, вздернув плечами. — Почему бы мне не быть в живых?
По тем движениям, которые он делал, вкладывая саблю в ножны, видно было, что левая рука у него искалечена. Казалось, будто он когда-то давно схватил щепотку соли, а теперь не может разжать пальцы. От Юмурджака несло таким же отвратительным запахом пота, как и от великана.
— А я слышал, будто вас повесили.
— Меня?
— Да, вас. Девять лет назад один священник в Мечекском лесу.
При слове «священник» турок широко раскрыл глаза.
— А где этот священник? Ты что-нибудь знаешь о нем? Где он живет? — спросил турок, схватив Гергея за грудь.
— А вы что-нибудь плохое хотите сделать ему? — пролепетал юноша.
— Да нет, — ответил турок уже более мягко. — Хочу поблагодарить его за то, что пощадил меня. — И он положил руку на плечо Гергею. — Так где же этот священник?
— А вы разве тогда не поблагодарили его? — спросил Гергей.
— Все произошло так внезапно, — развел руками Юмурджак, — тогда не до благодарностей было. Я думал, он шутит.
— Так он, вместо того чтобы повесить, отпустил вас?
— Да, по-христиански. Тогда я этого не понял. А с тех пор узнал, что христианская вера велит прощать.
— А вы сделали бы ему добро?
— Сделал бы. Я не люблю оставаться в долгу. И деньги привык возвращать, и за добро платить добром.
— Что ж, священник этот здесь, — доверчиво сказал Гергей.
— Здесь? В лагере?
— Да, здесь, в лагере. Он пленник султана. Его обвиняют во взрыве на мечекской дороге.
Юмурджак отшатнулся. Взгляд его застыл, как у змеи, готовой ринуться на жертву.
— Откуда ты знаешь этого священника?
— А мы живем с ним по соседству, — осторожно ответил Гергей.
— Священник не показывал тебе кольцо?
— Может, и показывал.
— Турецкое кольцо. На нем полумесяц и звезды.
Гергей замотал головой.
— Возможно, он кому другому и показывал, а мне нет, — сказал он и сунул руку в карман.
Юмурджак почесал подбородок. Длинное страусовое перо на его колпаке заколыхалось. Он повернулся и отошел.
Караульные по очереди приветствовали его. И только по движению их пик видно было, где он проходил.
Гергей снова остался в одиночестве. Он присел на траву. Невольникам принесли суп в котле и раздали грубые деревянные ложки. Турок, принесший еду, стоял, почесываясь, возле рабов, пока они ели, а если кто-нибудь шепотом обращался к соседу, давал обоим изрядный пинок.
— Прочь, песье племя!
Гергей тоже отведал супу. Это была мучнистая болтушка — бурда без единой жиринки, без соли, обычная еда невольников в турецком лагере. И утром и вечером одно и то же.
Юноша отложил ложку и, отвернувшись от котла, прилег на траву. Другие рабы тоже кончили есть, ложились и засыпали.
Не спал только Гергей. Слезы заволакивали ему глаза и стекали по лицу.
Луна поднялась уже от края неба на полтора копья, осветила золотые шары и конские хвосты бунчуков над шатрами, острия пик и пушки.
Каждый раз, когда долговязый часовой проходил мимо Гергея, он окидывал юношу взглядом.
Гергея это пугало, и он вздохнул с облегчением, увидев, что к нему опять приближается широкоплечая фигура великана.
Парень обирал ртом семечки с подсолнуха, как это делают обычно свиньи. Он не был в карауле, не нес никакого наряда и мог шататься где ему вздумается.
— Шатерники нас опередили, — пожаловался он долговязому солдату. — Едва один подсолнух нашел.
— А может, неверные постарались все убрать, — ответил асаб угрюмо. — Это ведь такой народ! Только прослышат, что турки идут, и все убирают с поля — поспело или не поспело.
Караульный продолжал шагать возле невольников, иногда останавливаясь и почесывая себе бок или ляжку.
Великан съел все семечки и надкусил даже сердцевину подсолнуха, но выплюнул ее.
— Тебе не дали поесть? — спросил его Гергей.
— Пока еще нет, — ответил турок. — Сперва кормят янычар. Я ведь впервой в походе.
— А кем ты был раньше?
