— Это все пустяки, суеверие.
— Уж как хотите, но я сам видел и своими ушами слышал. Иначе разве я ушел бы из крепости!
— Так вы потому и удрали?
— Конечно! Семью свою я еще перед усобицей с немцами отправил в Шопрон, к бабушке. Поехать с ними не мог — жалко было хорошие заработки оставить. Вы же, барич, знаете, как только господа дворяне приезжают в Буду, они первым делом заказывают себе новые башмаки. И господину Балинту Тереку я тогда сшил башмаки. Его милости господину Вербеци[23] тоже. И еще его милости господину Перени.
Не успел сапожник закончить свой рассказ, как Хайван схватил его за шиворот, приподнял, точно котенка, и отшвырнул шагов на десять от Гергея.
Сапожник со стоном упал на траву. На его месте устроился Хайван.
— Ты сказал, что умеешь и читать и писать. Так вот я покажу тебе кое-что.
Он вытер обе пятерни о шаровары и снял со спины белую торбу из воловьей шкуры, еще раз вытер пальцы и, порывшись в торбе, вытащил из нее связку сложенных листиков пергамента.
— Погляди, — сказал он, — это я нашел на груди одного мертвого дервиша под власяницей. Дервиш помер от какой-то раны в пояснице. Его не то пикой прокололи, не то пулей хребет перебили. Но это не важно. Были у него и деньги: тридцать шесть золотых. Они тоже здесь у меня, в сумке. Так вот, если ты скажешь мне, что тут написано, я дам тебе один золотой. А не скажешь — так стукну по башке, что ты сдохнешь!
Луна ярко сияла. Вокруг все спали. Сапожник тоже клубком свернулся на траве; быть может, и он заснул.
Гергей развернул связку бумаг. Это были листки пергамента величиной с ладонь; на них виднелись какие-то значки, квадраты, пятиугольники и шестиугольники.
— Я плохо вижу, — сказал юноша, — очень мелко написано.
Турок поднялся, выхватил из костра горящую ветку толщиной в руку и поднял ее над юношей.
Гергей внимательно и мрачно разглядывал чертежи и письмена. Пламя почти обжигало ему лицо, но он этого не замечал.
Вдруг юноша вскинул голову и спросил:
— Ты показывал кому-нибудь эти листки?
— Показывать-то показывал, да никто в них не разобрался.
Ветка погасла. Турок бросил ее на землю.
— Деньги твои мне не нужны, — сказал Гергей. — Кулака твоего я не боюсь. Я невольник султана, и если ты меня ударишь, тебе перед ним придется держать ответ. Но раз ты просишь объяснить, что написано на этих листках, позволь и тебя кое о чем попросить.
— О чем же?
— Эти бумаги дороги тебе, ибо они принадлежали священному дервишу. Счастье твое, что ты показал их мне. Турок отнял бы их у тебя. Я же готов тебе все разъяснить, но только при условии, что ты пойдешь к священнику, который нынче в полдень устроил взрыв. Впрочем, он, может, тут ни при чем и оказался у дороги совсем случайно.
— Нет, это он сделал, наверняка он!
— Ну, да все равно, один черт! Ты посмотри — жив он или помер.
Турок взялся за подбородок и задумчиво посмотрел на Гергея.
— А пока ты сходишь туда, я пересмотрю твои бумажки, — уговаривал его Гергей. — Теперь уже и горящая ветка не нужна. Луна и без того ярко светит.
И он снова углубился в чертежи.
Это были нарисованные свинцовым карандашом чертежи венгерских крепостей. Кое-что стерлось. На одном чертеже Гергею бросились в глаза значки Х и О. Внизу на листке дано было на латыни объяснение: Х — самое уязвимое место крепости; О — место, самое подходящее для подкопа. Кое-где от значка О шла стрелка, в других местах ее не было.
Гергей в отчаянии встряхнул головой. В руках его оказались рисунки какого-то лазутчика, планы более тридцати венгерских крепостей.
Что ж теперь делать?
Украсть? Невозможно.
Сжечь? Турок задушит.
Бледный от волнения, Гергей держал в руке бумажки, потом вынул из кармана поддевки заостренный кусочек свинца, зачеркнул на всех чертежах значки О и Х и расставил их по другим местам.
Вот и все, что он мог сделать.
Так как турок все не возвращался, Гергей долго разглядывал последний чертеж. На нем была изображена Эгерская крепость в виде лягушки с перебитыми лапками. Рисунок привлек внимание юноши, потому что он заметил там четыре подземных хода, а между ними — залы и четырехугольное водохранилище. Что за причудливое сооружение! Казалось, его строители рассчитывали продолжать битву и под землей. Если и там не удастся одолеть врага, они отступят из крепости подземными ходами, а преследователи погибнут в водохранилище.
Гергей поднял глаза, посмотрел, не идет ли турок.
Турок уже приближался, двигаясь высокой, огромной тенью мимо пушек, и при этом почесывался, засунув руку под мышку.
Гергей быстро скатал в шарик последний чертеж, сунул его в карман поддевки, пальцем проделал в кармане дыру и спустил в нее шарик за подкладку. Затем снова склонился над разложенными чертежами.
— Священник еще жив, — сказал турок, присев на корточки, — но, говорят, до утра не протянет.
— Ты видел его?
— Видел. Все лекари сидят вокруг шатра. А священник лежит на подушках и хрипит, как издыхающий конь.
Гергей прикрыл глаза рукой.
Турок уставился на него, как тигр на свою жертву.
— Ты, может, сообщник его?
— А что, если и сообщник? Счастье твое в моих руках!
Турок захлопал глазами, но вдруг присмирел.
— А эти бумаги приносят счастье?
— Не бумаги, а их тайна. Но только турку! — сказал Гергей, возвращая Хайвану листки пергамента.
— Так говори же! — прошептал великан, глядя на него алчными глазами. — Я исполнил твое желание.
— Ты должен еще освободить меня.
— Ишь ты, чего захотел!
— Но ведь для тебя дорога эта тайна?
— А я у кого-нибудь другого узнаю.
— Не узнаешь. Турок отнимет у тебя листки. А христианин? Когда ты еще найдешь христианина, который знает и турецкий язык и латынь! И кому ты можешь оказать такую услугу, что взамен он отомкнет тебе замок счастья!
Турок схватил юношу за горло.
— Задушу, если не скажешь!
— А я всем расскажу, что у тебя священная реликвия дервиша.
Но больше он не мог проронить ни слова — турок точно тисками сдавил ему горло.
У юноши занялось дыхание.
Но турок вовсе не собирался его душить. Какой прок, если он задушит школяра! Может, с ним и счастье свое погубишь. А Хайван пошел на войну не для того, чтобы сложить голову. Как и любой солдат, он мечтал выйти в большие господа.
— Ладно, я успею убить тебя, если ты на меня беду навлечешь. Но как мне освободить-то тебя?
Гергей еще не отдышался и не мог говорить.
