— Тамаш, — сказал он, — там, где мы с тобой будем, туркам не поздоровится!
— И хорошо же ты сказал! — кивнул головой Тамаш. — Я хоть сейчас готов ринуться на целую сотню!
После Пете больше никто не был в силах произнести тост. Просили Гергея, но он, как ученый человек, не привык ораторствовать.
Каждый завязал беседу со своим соседом, и зал наполнился веселым гомоном.
Добо тоже оживился, чокался то с одним, то с другим соседом. Он протянул кубок Гергею, а когда священник пересел побеседовать с Пете, поманил Гергея рукою.
— Сын мой, сядь сюда.
И как только Гергей сел рядом с ним, Добо сказал:
— Я хочу потолковать с тобой о сыновьях Терека. Я им тоже написал, да, как видишь, зря.
— Да, — ответил Гергей, поставив свой кубок, — думаю, что нам не дождаться их. Янчи предпочитает биться с турком в чистом поле. А Фери не поедет так далеко, он не покинет Задунайщину.
— Правда, что Балинт Терек умер?
— Да, умер, бедняга, несколько месяцев назад. Только смерть освободила его от оков.
— Намного ли он пережил жену?
— На несколько лет. Жена его умерла, когда мы вернулись из Константинополя. Мы как раз к ее похоронам прибыли в Дебрецен.
— Добрая была женщина, — сказал Добо, задумчиво кивая головой, и потянулся за кубком, будто желая помянуть покойницу.
— Да, таких не часто встретишь, — сказал Гергей, вздохнув, и тоже потянулся за чарой.
Они молча чокнулись. Быть может, оба думали, что добрая женщина видит с небесных высот, как они осушают чару в ее память.
— А Зрини? — спросил Добо. — Я написал и ему, чтобы приезжал в Эгер.
— Он приехал бы, да только уже несколько месяцев ходят слухи, будто боснийский паша готовится выступить в поход против него. В феврале я беседовал с дядей Миклошем в Чакторне. Он уже и тогда знал, что на Темешвар, Солнок и Эгер идет большая турецкая рать. Еще попросил, чтобы я написал для него письмо королю.
— Не пойму, куда девался Лукач. Давно пора ему вернуться. — Лицо Добо омрачилось. — Да и лазутчику Варшани тоже пора прибыть с донесением.
Перед дверями заиграли дудки и трубы:
Казалось, будто всем влили новую кровь. По знаку Добо оруженосец впустил музыкантов: трех дударей и двух трубачей. В числе их был и цыган. На голове его красовался большой ржавый шлем с тремя петушиными перьями. У пояса на тесемочке висела сабля без ножен. К босым ногам были привязаны огромные шпоры. Усердно надувая щеки, трубил он на своем кларнете.
Все слушали с удовольствием. Когда песню повторили, кто-то из лейтенантов запел глубоким голосом:
Лейтенант был статный парень с холеными усами. Усы торчали у него в разные стороны двумя стрелами. Даже сзади можно было его узнать.
— А кто этот лейтенант? — спросил Гергей, склонившись к Добо.
— Иов Пакши, младший брат капитана Комаромской крепости.
— Хорошо поет!
— И должно быть, храбрый малый. Кто любит петь, тот и дерется храбро.
— А тот молодой человек, с огненным взглядом и закрученными усами?
— Пишта Будахази, офицер. Шесть конников привел с собой.
— Видно, что прирожденный воин. А тот подальше, с густой бородой, что тянется сейчас за кубком?
— Ференц Бай, офицер. Пять конников привел. Тоже славный малый.
— А этот молодцеватый паренек с шелковым платком на шее, рядом с эгерским горожанином?
— Пишта Фекете, офицер. Шесть конников привел.
— Да, верно, ведь я же беседовал с ним.
Лейтенанту Пакши хотелось спеть и второй куплет песни, да слова вылетели из памяти. Дудари ждали, когда он начнет.
Вдруг кто-то крикнул:
— Да здравствует наш священник!
— Да здравствует старейший в нашем войске! — крикнул Золтаи.
Цецеи весело возразил:
— Может, прадед твой старейший, а я еще совсем не старый!
— Да здравствует самый молодой защитник крепости! — гаркнул Пете.
Тут уж и Криштоф Тарьяни взял в руки кубок и, зардевшись, чокнулся с гостями.
— Да здравствует тот турок, — крикнул Гергей, — которому мы первому вышибем зубы!
Все захохотали, и каждый чокнулся с соседом.
С места поднялся румяный эгерский дворянин. Он откинул с правого плеча синий плащ с большим воротником, разгладил усы в обе стороны, пригладил чуб и сказал:
— Да здравствует тот, кто первый сложит голову за Эгер!
Гордым и серьезным взглядом посмотрел он вокруг и, ни с кем не чокнувшись, осушил бокал до дна.
Вряд ли думал он, что пьет за самого себя.
Стрелки больших стоячих часов показывали одиннадцать. Вошел караульный и, остановившись в дверях, доложил:
— Господин капитан, турки уже в Макларе.
— Только передовые части, сын мой.
— Нет, побольше, господин капитан. Они лавой идут при лунном свете, а позади в поле видно множество шатров и огней.
— Ну, стало быть, завтра они будут здесь, — сказал Добо, кивнув головой.
Он отпустил караульного, сказав, что до утра можно не являться с новыми донесениями, и встал. Это означало, что пора расходиться.
Мекчеи увлек в угол зала Гергея, Фюгеди, Пете и Золтаи. Он перекинулся с ними несколькими словами, затем поспешно подошел к Добо и, звякнув шпорами, сказал:
— Господин капитан, двести человек готовы выехать ночью.
— Куда это, к лешему?
— В Маклар.
— В Маклар?
— Пожелать туркам спокойной ночи.
Добо весело пригладил левый ус и отошел к оконной нише, куда за ним последовал и Мекчеи.
— Что ж, Пишта, не возражаю. Такая вылазка ободрит народ в крепости.
— И я подумал так же.
— Когда охота биться — и сабля здорово берет. Но я тебя не пущу.
Мекчеи огорчился.
Добо спокойно взглянул на него.
— Ты ведь точно бык — на любое дерево налетаешь. И, смотри, когда-нибудь сломишь рога. А тебе надобно голову беречь. Если моя голова упадет, пусть хоть твоя цела останется. Это я говорю только тебе. Борнемисса и остальные могут ехать. Гергей осторожнее тебя — пусть он встряхнет хорошенько турецкие передовые отряды. Позови его сюда.
Гергей мигом очутился возле Добо.
— Что ж, Гергей, можешь ехать, — сказал Добо, — только возьми с собой не двести, а восемьдесят — девяносто человек. Хватит и этого. Вы ударите внезапно, вызовете смятение. И тотчас летите обратно. Да
