Правда, помню не все имена и фамилии – некоторых помню, но не всех.
Это были самые последние дни моей службы, и это был первый по-настоящему тёплый и весенний день моей последней флотской весны. Настроение было постоянно счастливое, потому что я вот-вот должен был собрать свой маленький чемоданчик, сойти на берег и отправиться домой. Билет был выписан на 27 апреля. Маленьким самолётом с пыльного грунтового аэродрома города Советская Гавань я должен был взлететь, долететь до Хабаровска… Из Хабаровска у меня был билет с открытой датой до Благовещенска, а оттуда, также с открытой датой, – до Новосибирска. Я каждый вечер перед сном доставал этот билет и любовался им.
Как я уже сказал, был очень тёплый день, и нас отправили на пирс белить бордюры и какие-то камешки, а также побелить деревья, которые росли рядом с КПП. Этим было приятно заниматься. Я должен был сойти с корабля чуть ли не самым первым, потому что мне уже пришёл вызов из университета на подготовку к сессии. Остальным ребятам нужно было послужить ещё недельки две, а то и месяц. Но после трёх лет и после третьей долгой, почти бесконечной зимы эти весенние деньки были такими счастливыми. Они все проживались в предвкушении неземной радости, свободы… А ещё в фантазиях о том, как мы пройдёмся в своей красивой морской форме по улицам родных городов, и как на нас будут все смотреть. И я очень хорошо помню, как Стае, которого на фотографии нет, потому что он фотографировал, сбегал, принёс свой старый фотоаппарат «Смена-символ» (такие были фотоаппараты), сказал: «Братцы, давайте зафиксируемся напоследок!» – и мы сфотографировались у трапа, который вёл на наш корабль.
Делалась эта фотография в нечеловеческих условиях. И увеличитель был допотопный, и реактивы плохие и совсем старые, да и фотоаппарат ещё тот, равно как и фотограф. Так что и без того нечёткая фотография теперь совсем пожелтела. Думаю, вы меня на ней не сразу узнаете, если узнаете вообще. Но я гляжу на это фото и, как в сегодняшнем новом кино, оживают и расцвечиваются старые фотографии, так и в моей памяти все эти ребята, да и я сам, все юные, весёлые… Я вижу тёмно-синий цвет нашей застиранной робы, красные, потёртые звёздочки на наших беретах («чумичках», так мы их называли), слышу наши голоса, звук волн, неизменный густой запах солярки, которым всегда окутан корабль… Я вижу и слышу чаек, тёплый, весенний ветер и очень высокое небо.
А эта фотография сделана в прошлое воскресенье, то есть 19 апреля 2009 года. Между этими фотографиями 21 год, окончание университета, занятия пантомимой, любовь, женитьба, дети, первые робкие спектакли, первый большой успех, книги, множество городов и стран, огромное число людей.
Фотограф Саша Тройский, которого я считаю очень тонким портретистом, долго ходил со мной по московским дворикам и фотографировал меня в разных местах. Было очень холодно, и солнце постоянно закрывали тучи. Нам подолгу приходилось ждать проблесков солнечных лучей, чтобы был нужный свет. И вот Саша поставил меня к стене и минут пятнадцать смотрел на небо, а солнце всё никак не выходило и не выходило. И вдруг оно вышло и ослепило меня. Я зажмурился: солнце было совсем весеннее, тёплое и моментально меня согрело, и я стоял, зажмурившись, а Саша мне ничего не говорил, как оказалось, он в это время снимал. А мне было хорошо и тепло, и я не хотел открывать глаза. И за зажмуренными глазами у меня вертелись удивительные карусели от проникавших сквозь веки солнечных лучей. И я думал: «Так бы стоял и стоял». Но солнце зашло, и карусели погасли. А когда я посмотрел на фотографию, я понял, чего ждал Саша. Он ждал теней от веток, которые так ему понравились на стене.
Две фотографии, две весны. Грустно, радостно и как-то торжественно в них сохранились для меня яркие вспышки жизни. Я уверен, у каждого есть такие снимки.
27 апреля
Совсем летние стоят денёчки. В субботу даже удалось съездить к морю и, раздевшись по пояс, подставиться солнцу, босиком походить по тёплому песку. Много людей загорали в купальниках, а две дамы, приняв горячительного, окунулись в море, правда, не намочив причёсок. Они без визгов и суеты зашли в воду, ну и практически сразу из неё вышли, почти сохранив грацию (
Из своих зимних убежищ и берлог повылезали бомжики и даже успели за последние тёплые солнечные дни загореть и слегка подзапылиться уже летней пылью. В калининградских бомжиках есть прибалтийский шарм, они могут весьма витиевато выражаться, они неторопливы, даже вальяжны. На них хорошо и органично смотрятся старые твидовые пиджаки или очень поношенные брюки, но из очевидно хорошей ткани. Даёт о себе знать большое число магазинов секонд-хенда.
Весь город в цвету и проклюнувшейся юной листве. На клумбах вовсю анютины глазки, тюльпаны. Слива даже начинает сбрасывать белые лепестки. На подходе сирень, боярышник, яблони, груши.
В соседнем доме живёт довольно много мужичков и парней в возрасте от двадцати пяти до сорока, и они уже открыли сезон ежевечерних посиделок во дворе. Кем они работают, не понимаю, но у них много свободного времени. Им нравится завести музыку в автомобиле, открыть нараспашку двери, сидеть за круглым столом в дальнем конце двора, жарить на ржавом мангале шашлыки или куриные окорочка, выпивать и петь какие-нибудь очень мужские песни. В воскресенье они раз десять спели песню «Белым, белым полем дым». На словах «волос был чернее смоли, стал седым» один из них брал громче всех, в голосе звучала слеза, и он крепко обнимал рядом с ним сидевшего парня. В этих посиделках чувствуется много героизма, патриотизма, и по всему видно, поднимают они в процессе очень серьёзные темы: периодически некоторые тосты пьют стоя – «за тех, кого нет с нами, за Родину, за тех, кто в море, и за женщин, которые нас ждут». Хотя женщины ждут их в десяти метрах, в доме, рядом с которым они, в общем-то, и пьют.
Есть среди них мужик, который обычно ходит в камуфляже и тельнике, но, уверен, что ни в армии, ни в силовых структурах не служит, так как двора не покидает никогда. Он периодически отзывает кого-то из молодых парней в сторонку и громким пьяным шёпотом, на весь двор, говорит что-нибудь типа: «Ты меня держись, не пропадёшь» – или: «Ты меня послушай, я тебе плохого не посоветую» – или: «Да знаю я его, ты его не слушай, я тебе всё про него расскажу»…
Сколько их, таких, сидит по городам, городишкам, посёлкам городского типа, деревням… Так вот сидят и сидят, обсуждают глобальные вопросы у гаражей или же во дворах… В них много пафоса, всезнания, чувства справедливости, они полагают, что лучше всех знают о том, что такое истинная дружба, что такое честь и достоинство, они совершенно уверены, что они труженики, работяги, прекрасные отцы семейств, настоящие мужики… Но им всё время мешают жить, их постоянно кто-то обманывает, обворовывает… Если б не все эти козлы и уроды (к которым относятся практически все, кроме них самих), не только они бы жили прекрасно, но и Расея-матушка встала бы с колен. Так они и будут до конца октября заседать в соседнем дворе, пока холодные ветра не разгонят их по домам и квартирам, где заседания продолжатся, но с меньшим размахом.
Послезавтра полечу в Москву, готовиться к спектаклю. Как страшно и радостно говорить себе, что уже на этой неделе премьера! Дыхание перехватывает от этой мысли. Давно у меня не было премьер…
29 апреля
Меня часто спрашивают, мол, есть ли у вас какой-нибудь обязательный ритуал перед выходом на сцену.
Есть. Каждый раз, выходя на сцену, я обязательно проверяю, застёгнута ли у меня ширинка, даже если исполняю спектакль «Как я съел собаку», который играю в матросских штанах, а у них нет ширинки, пуговицы по бокам, я всё равно делаю условное движение, как будто застёгивая ширинку.
Однажды в Питере, в начале 2002 года, я сыграл спектакль «Дредноуты» с расстёгнутой ширинкой. И обнаружил это только в самом конце. На меня обрушилось осознание того, что я рассказывал про героев-моряков, говорил о благородстве и подвигах… о любви… И всё это с расстёгнутой ширинкой. Сначала чуть не провалился сквозь сцену, а после спектакля сгорал от стыда.
Я думал, что никогда уже не забуду застегнуть ширинку, но это повторилось буквально через месяц, уже в Москве, тоже в спектакле «Дредноуты»… Я вышел на сцену и стал говорить вступительное слово, как вдруг из первого ряда встал смуглый, красивый, черноволосый молодой мужчина,
