плакальщиц. Тут преобладали цвета зеленый и серый, но в них вклинивались местами красный, желтый, голубой, розовый, белый — островки растительности, посылавшей на штурм горы свои пестрые передовые отряды.
Кон объявил Мееве о своем намерении запечатлеть это великолепие и приступить к работе немедленно, без предварительной подготовки, хотя серьезные художники уделяют ей обычно немало времени, прежде чем взяться за кисть.
Песок под его коленями тоже участвовал в ласках, и Кон упивался красотой мира, которому ягодицы Меевы на первом плане сообщали теплоту и осязаемость.
— Нет, ты только взгляни на этот фон! Какие оттенки желтого! Какая нефритовая зелень! И еще ржавое золото вон там! Черт побери!
— Тише, Чинги, я все понимаю, но не надо так дубасить!
— Очень красиво!
— Да, очень!
— Красота-а-а-!
— Стой, стой, подожди меня!
Но он уже не мог больше сдерживать вдохновение. Лагуна сделалась алой, пурпурной, багряной, шхуна потемнела, живой пейзаж устремился в глубь его зрачков и через миг вернулся на место уже в виде готовой картины. Кон лег на спину.
Меева дулась.
Она сидела на песке, поджав губы. Он умасливал ее по-всякому, был нежен, сулил незабываемый закат — вот только немножко придет в себя. Но единственное, чем она даже ради него не поступалась никогда, — так это правом на свою долю райских плодов.
— Так нечестно, Кон. Почему ты меня не дождался?
— Я не виноват, это пейзаж меня увлек.
— Ты разбил мне сердце.
Кон сел перед ней на корточки, похлопал ее по руке.
Она сорвала с него фуражку и швырнула на песок.
— Тоже мне капитан дальнего плавания! Тебе только в луже плавать!
— Хочешь, сядем на мотоцикл, поедем в деревню, и ты там найдешь себе танэ на свой вкус.
— Поздно, я теперь фью.
Ох уж это фью, означающее все что угодно — легкую печаль, беспросветную тоску, глубокое горе.
— Те хэре неи ау, — сказал Кон.
Только таким сложным способом можно было сказать таитянке «Я тебя люблю», причем выражение это происходило от другого, означавшего «схватить, поймать в ловушку».
— Давай сплаваем к шхуне. Заодно и отвлечешься.
«Профессор Харкисс» принял их с распростертыми объятиями. Бедняга изнывал от скуки. Если не считать нескольких ночных вылазок в Папеэте, он не покидал корабль уже два месяца. По его словам, такой способ зарабатывать на жизнь есть одновременно вернейший способ ее угробить. Мэтьюз — так его звали по-настоящему — уверял, что Бизьен помешался на своем Диснейленде и перегибает палку. Конечно, он, Мэтьюз, первый готов признать, что на Таити мало культурных достопримечательностей и приходится как-то разнообразить пейзаж с помощью колоритных персонажей, чью поучительную биографию рассказывают туристам доверительным шепотом. Но лучше уж быть Бенгтом Даниельссоном с «Кон-Тики», сколько бы тот ни хихикал над своей ролью, чем профессором Харкиссом. О, история вполне убедительная, ничего не скажешь, туристы это любят, особенно скандинавы. Профессор Харкисс — молодой физик из когорты передовых ученых, возмущенных преступным использованием гениальных открытий ядерной физики. Он примкнул к экологическому движению Ban the bomb[39], прекратил в знак протеста свои исследования и решил пробудить громкой акцией дремлющее общественное сознание. На борту своей шхуны, неспроста названной «Человеческое достоинство», он ждет теперь ядерных испытаний на Муруроа, чтобы, как только они начнутся, проникнуть в зону смертоносной радиации. Власти что-то пронюхали — их насторожило название шхуны — и взяли его под пристальное наблюдение, но, к счастью, у него есть среди военных свои люди…
Бизьен вложил столько души в образ профессора Харкисса, что в его стараниях трудно было не разглядеть неподдельную ненависть к прекраснодушным идеалистам, гарцующим без всякой практической пользы на арене романтического цирка. Кон угадывал за этой желчной мстительностью какую-то глубокую давнюю рану, скрытую горечь и, быть может, даже ностальгическую грусть, которую великий промоутер, как и сам Кон, явно жаждал из себя вытравить. Это был свой брат пересмешник, соратник по глумливой борьбе с непобедимой Властью, борьбе тщетной, но бодрящей. Мэтьюз получал от «Трапстропиков» пятьдесят тысяч франков Океании в месяц за исполнение роли профессора Харкисса и справлялся с ней вполне успешно. Вид «поседевшего раньше времени» молодого ученого, готовящегося к смерти, производил на туристов неизгладимое впечатление, особенно на фоне чарующего пейзажа. Но два месяца — это все-таки перебор, Мэтьюз был сыт по горло. И потом, вокруг такая красота, что он начал чувствовать себя среди всего этого каким-то подонком. Да еще Бизьен запретил ему пить, пока не отчалят туристы. Напрасно Мэтьюз втолковывал ему, что, мучимый стыдом и угрызениями совести, профессор Харкисс должен, по всем законам психологии, искать забвения в алкоголе. Бизьен был непреклонен: пьянство на корабле под названием «Человеческое достоинство» исключено! Мэтьюз, со своей стороны, считал, что под таким флагом, наоборот, можно только спиваться от отчаяния. Но поди поспорь с Бизьеном! И никаких женщин на борту — Мэтьюзу пришлось перейти на полное самообслуживание. Бизьен жаждал чего-то возвышенного, благородного, героического — чего-то греческого. Когда-то он возглавлял агентство в Афинах, и Греция с тех пор не давала ему покоя. Короче, высокая трагедия: ни капли спиртного и никаких вахинэ. Мэтьюз, однако, не собирался среди всей этой красоты вести жизнь аскета и время от времени пускался в загул. Вчера, например, он кутил в Папеэте, но опоздал потом на рейсовый грузовик, который шел в Маутуру, и когда прибыли туристы, они не обнаружили на борту «Человеческого достоинства» никого, что, в сущности, вполне естественно, ха-ха-ха, но привело Бизьена в дикую ярость, и он грозился выслать английского пикаро с Таити за злоупотребление доверием и аморальное поведение. Кону, конечно, смешно, но пусть сам попробует поторчать тут месяц-другой, и он, Мэтьюз, готов прозакладывать свои трусы, что ему очень скоро станет не до смеха. Да, пусть попробует — два месяца на борту «Человеческого достоинства» без капли спиртного. Были моменты, когда ему хотелось привязать себе камень на шею и — в воду. Ну а вообще что слышно?
Меева сидела на палубе, повернувшись к ним спиной; ее широкие шоколадные плечи темнели над зеленовато-сиреневым парео, как коричневая громада скал над альпийскими лугами и рощами.
— Она, кажется, фью, — заметил Мэтьюз.
— Она против холодной войны, — тактично ответил Кон. — Кстати, вы знаете, что маори помещают душу в брюхо? И, как явствует из работ Эллиса и Моренхоута, мотивируют это тем, что именно в животе возникают спазмы и боль, когда мы нервничаем. Живот, говорил Моренхоуту вождь Хуахи, непременно дает о себе знать, когда человек охвачен желанием, страхом или чрезмерной страстью. Значит, кишки и есть вместилище души.
Мэтьюз курил легендарную трубку, с которой профессор Харкисс никогда не расставался, и поджидал туристов.
— Знаю, — сказал он. — Поэтому у арий дефекация считалась священным актом, освобождением тела от души, которую боги засунули людям в утробу, чтобы держать их в своей власти. Душа — это как бы «пятая колонна» на службе у богов. Отсюда и привычка без конца пить слабительное, которая существует на Таити до сих пор.
Он вдруг застыл, лицо его исказилось от ужаса, и он указал дрожащим пальцем в сторону пляжа.
— Вон, вон они, — прошептал он.
С полсотни туристов высыпали на берег и толпились около пирог. Лагуна огласилась треском транзисторов, и модный шлягер, Бах в обработке нового джаза, придуманного в Англии и окончательно порвавшего с традицией блюзов, спиричуэлс и диксиленда, устремился к небу. Затем в земном раю раздалась песня чемпиона французского хит-парада Майяса: «Плюнь мне в ротик, мой котик, я это люблю-
