По-прежнему не опуская рук, он стоял на коленях, голова его судорожно тряслась; безумно озираясь по сторонам, он, не глядя на умирающего, сумел наконец срывающимся голосом пролепетать:
– У тебя все получится, Хосе. Еще несколько мгновений – и дело в шляпе. Порядок. Ты отправишься прямиком в ад, мерзавец ты этакий, и Он сразу же примет тебя. Ты встретишься с Ним, Он уже ждет. И – вернешься, сильнее, чем когда-либо был, очень скоро. Ведь такие мерзавцы, как ты, всегда возвращаются.
Кужон степенно кивнул.
– О’кей, – сказал он, – о’кей. Знаю. У меня все получится.
К ним бежал солдат, и Диас попытался поднять руки еще выше. В крашеных волосах застряла пыль, все складки жира на лице конвульсивно тряслись. Он силился не сделать ненароком какого-нибудь движения, способного привести к недоразумению, ведь взвинченный солдат запросто мог нажать на спуск, но тем не менее глубокая и застарелая ностальгия, тоска бесталанного бродячего артиста по удачному номеру, исполнить который вдруг представилась возможность, оказалась сильнее страха, и он ободряющим тоном прошептал:
– Не волнуйся. На сей раз все в порядке. Ты победил. Ты договоришься с ним. Получишь власть, И вернешься, чтобы отомстить.
Он и сам знал, что лжет, но еще он знал о том, что его никогда в этом не уличат. Впервые за всю свою жизнь иллюзиониста он был уверен в том, что номер получится. В конечном счете это был триумфальный миг, момент истины. Ведь он побил их всех – всех великих, самых великих магов мюзик-холла. И на сей раз никто никогда не обнаружит, что у него спрятано в рукаве, никто не сможет раскрыть его фокус, ибо обещание умирающему ада или рая – единственный случай в карьере шарлатана, когда он может чувствовать себя в полной безопасности.
Солдаты окружили их и стояли молча, ожидая, когда этот пес наконец издохнет. Офицер не опускал направленного на кужона пистолета, но этот последний знак недоверия или боязни выглядел почти как почесть.
– Откуда эти собаки узнали, что я здесь?
– Это я им сказал, – тотчас ответил Диас, трепеща от возбуждения. Он улыбнулся и подмигнул. – Я предал тебя. Я всегда тебя предавал.
Альмайо одобрительно кивнул.
– О’кей, – прошептал он. – Надо… так надо. Ты… и в самом деле… стараешься. О’кей.
– Из кожи вон лезу, – с жалкой улыбкой сквозь слезы произнес Диас. – Скажи им это там, наверху. Я всегда был настоящей гадиной. Так надежнее. И чувствуешь себя спокойнее.
Глаза Альмайо закрывались, губы стали совсем белыми.
– Все у тебя получится, – поспешно сказал Диас. – Уже почти получилось. Сейчас я сделаю так, что ты наконец увидишь… Ты видишь… Он здесь… Он готов принять тебя…
Осмелев, он опустил одну руку и почти нежно обнял Альмайо за плечи:
– Все у тебя получилось, сукин ты сын.
Диас рыдал. Рыдал от тоски по несбывшемуся, от любви, надежды и неверия. Он мог обманывать других, но не себя самого. Мир – место, где нет и тени какой-либо тайны; он похож на эту залитую светом площадь – она ничего не скрывает; старая укоренившаяся догадка, жуткая уверенность в том, что судьба людей принадлежит лишь им самим, наполняла его беспросветной тоской, придавая его слезам почти непереносимую для него самого искренность.
Растрепанная, с мокрым от слез лицом девушка вошла в гостиницу «Флорес» и бросилась к затаившемуся за стойкой хозяину.
– Прошу вас, – сказала она. – Соедините меня с посольством США, да поскорее…
Хозяин посмотрел на нее с грустью и сочувствием, затем набрал номер.
Американка взглянула на телефон с каким-то необыкновенным удовлетворением и улыбнулась.
В лучах заходящего солнца лошади шли по тропинке вдоль склона горы, неспешно спускаясь в долину.
Молодой миссионер чувствовал себя как-то странно и непривычно. Никогда еще ничего подобного с ним не бывало. Ощущение какой-то пустоты под сердцем, поднимавшейся в горло и наполнявшей рот слюной. Он настолько устал, чувствовал себя таким потерянным, пережитые им за последние сутки ужасы были столь необычны и чудовищны, а в голове его царил такой хаос, что в этой образовавшейся под сердцем и все возраставшей дыре он был готов усматривать невесть какое грозное предзнаменование. Ему понадобилось немало усилий, чтобы распознать наконец причину столь незнакомого ему ощущения: ему до смерти хотелось есть. Впервые за столь долгое время он рассмеялся и с внезапной веселостью посмотрел вокруг. Он чувствовал себя несколько другим, и – странная вещь – менее серьезным, чем прежде, почти беспечным; ему казалось, что никогда уже он не станет таким, как был.
Может быть, теперь ему стоит больше интересоваться отдельными людьми, нежели массами; поближе знакомиться с ними, а не взирать на них со сцены; садиться в зрительном зале, а не смотреть на них издалека в свете прожекторов; поменьше вкладывать грома и молний в свой голос и побольше сострадания – в слова; и хотя он решительно склонен был продолжить свой крестовый поход на вселенское Зло, стоило, наверное, отказаться от стилистических красот, от священного красноречия, от полета орла над вершинами и посвятить себя – нет, не всему миру, не Земле в целом – одному единственному кварталу, одной какой-то улице, нескольким домам. Может быть, он немного поднадоел Господу и Всевышний преподнес ему этот урок, дабы он научился соизмерять масштабы своей задачи. Следовало более милосердно относиться к Господу, как если бы Он тоже принадлежал к роду человеческому. Он даже иначе – снисходительно, чуть ли не благосклонно – взглянул на не отходившего от него ни на шаг, словно искавшего у него защиты несчастного кубинца; ведь не виноват же бедолага в том, что одарен… нет, скорее отягощен – одернул себя д-р Хорват – столь необычайным талантом; к тому же вполне понятно, что человек пытается заработать себе на хлеб тем, что получается у него лучше всего.
А истина заключалась в том, что молодой д-р Хорват малость чокнулся от всех свалившихся на него шишек; его лучезарная улыбка и почти эйфорическое выражение лица уже несколько беспокоили товарищей по несчастью.
Ехавшая следом за ним индеанка лучше, чем кто-либо из них, вписывалась в окружающий пейзаж: казалось, она веками вот так – в разноцветных тряпках и фетровом котелке – покачивалась в седле; недоставало разве что пары корзин из ивовых прутьев с овощами или цыплятами, водруженных на круп лошади. Извечная фигура для этой страны: таинственное, познавшее, наверное, все тайны лицо, за которым на самом деле не кроется ничего кроме абсолютного отупения, свойственного закоренелой «пожирательнице звезд»; миссионер решительно склонялся уже к тому, что в пережевывании этих листьев нет ничего дурного; в сложившихся обстоятельствах любой врач прописал бы аналогичное лекарство; он даже подумывал о том, не следует ли ему попросить пару листиков масталы, чтобы избавиться на какое-то время от чувства голода, снять усталость и поднять дух.
Адвокат размышлял о тех сложностях, что возникнут очень скоро, когда он станет приводить в порядок земные дела лучшего из своих клиентов, ликвидировать его тайные счета в Швейцарии и разные другие предприятия, разбросанные чуть ли не по всему свету. Раздумывал о том, с кем именно следует вести переговоры, с кем он должен связаться для получения инструкций – при мысли об этом по спине у него пробежал холодок.
Профиль молодой испанки вырисовывался на фоне неба – спокойный, безучастный и таинственный, как само небо; и тот, кому никогда уже не бывать больше Отто Радецки, – с букетиком сиреневых цветочков, что здесь зовутся Dios gracias, он ехал верхом рядом с ней, не будучи, впрочем, уверен в том, что присутствие его не осталось незамеченным, – думал о том, что в конечном счете есть в этом мире некое волшебство – одно единственное, что Небеса одарили все-таки людей талантом – единственным и потрясающим, – люди частенько оставляют его про запас в своем сердце, но в нем самом он сейчас проснулся и растет – растет и крепнет по мере того, как он смотрит на эту девушку.
Барон дремал в седле.
Не было еще такого события, что могло бы сбить его с толку или удивить; он знает: людям предстоит еще долгая дорога длиною в несколько тысяч световых лет, прежде чем из жалких комедиантов они превратятся в подлинных артистов, станут свободными, вдохновенными созданиями, исполненными
