Глава IV
Я поднялся в бар, где было полным-полно японцев; впрочем, может, мне только так казалось, из-за усталости. Сеньор Гальба как раз был на сцене. Семь белых пуделей и один розовый сидели на стульях, свесив задние лапы, изображая барышень в ожидании кавалера на каком-нибудь балу супрефектуры. Сеньор Гальба стоял слева: фрак, черная накидка, складной цилиндр, белый шелковый шарф, сверкающая белизной манишка, трость с серебряным набалдашником... Он достал из жилетного кармашка сигару и сделал вид, что ищет спички. В этот момент на сцену вышел шимпанзе, деловой, с зажигалкой в руке, и направился обслужить хозяина. Сеньор Гальба предложил ему сигару. Тот взял, откусил кончик и закурил. Затянулся, посмаковал сигарный дым и удалился.
- Во дает, - сказал один японец рядом со мной.
Я удивленно взглянул на него.
- Джексон - самый большой шимпанзе нашей эры, - сказал бармен.
Сеньор Гальба сделал несколько затяжек, потом щелкнул пальцами. Вновь появился шимпанзе, подошел к проигрывателю, стоявшему на изящном столике, покрытом бархатной скатертью, и нажал на кнопку. Раздались звуки пасодобля, шимпанзе направился к розовому пуделю, сидевшему в кругу других пуделей, и пригласил его на танец. Розовый пудель соскочил с табурета, секунду постоял, переминаясь на задних лапах, и шимпанзе подхватил его за талию; тут я поспешил опрокинуть одну за другой сразу две рюмки коньяку, так как вид черного волосатого шимпанзе и розового пуделя, танцующих пасодобль El Fuego de Andalusia[10], показался мне слишком явной и циничной насмешкой. Японцы смеялись, и белизна их оскала лишь подчеркивала темноту. Я облокотился на стойку, отвернувшись от оскорбительного действа, и встретил сочувствующий взгляд бармена:
- Вам плохо, месье?
- Ничего, пройдет, как только все это закончится.
- Сеньор Гальба считает этот номер творением всей своей жизни.
- Преотвратно, - заключил я.
- Совершенно с вами согласен, месье.
И все же этот ужас притягивал мой взгляд. Было что-то вызывающее, издевательское, почти враждебное в 'творении' сеньора Гальбы, То, что это было 'творением всей жизни', ничего не меняло; напротив: язвительные нотки лишь усугубляли все, что было в нем циничного и оскорбительного.
Пудель и шимпанзе носились вдоль и поперек по сцене, в свете прожекторов, под клацающие звуки пасодобля El Fuego de Andalusia.
- Бытие и небытие, - начал бармен. - Неаполь, объятый пламенем.
- Отстаньте. И без того тошно.
- Никогда не видел, чтобы шимпанзе с пуделем танцевали пасодобль, что-то новенькое, - произнес мой сосед-японец с сильным бельгийским акцентом.
Я взглянул на него:
- Вы из Бельгии?
- Нет, почему?
- Так, ничего. Это, верно, что-то со мной... Еще коньяк, пожалуйста.
- Не нужно бояться заглянуть в самую суть вещей, - сказал бармен.
- Почему он выкрасил его в розовый, этого пса?
- Жизнь в розовом цвете, - предположил бармен. - Немного оптимизма.
- Но почему пасодобль? Есть ведь вальс, танго, менуэт, классические балеты, наконец; ну правда, есть из чего выбирать!
- Вы правы, - согласился бармен. - Действительно, этого - хоть отбавляй. Мне лично нравится чечетка. Но понимаете, сеньор Гальба, он испанец в душе. Fiesta brava[11] . Весь в ярком свете. Жизнь, смерть, muerte, и все такое,
- Смрт, - вставил я.
- Что?
- Смрт, ползет по ноге, опаснее, чем ядовитый скорпион, вот и все.
- В жизни не видел лучшего номера дрессировки, чтоб мне провалиться! воскликнул японец с бельгийским акцентом.
Бармен, вытирая стакан, спокойно возразил:
- Это как посмотреть. Всегда можно сделать лучше. Нет пределов совершенству. Вы немного опоздали, тут недавно другой номер был. Человек-змея. Он складывался совершенно противоестественным образом, так что даже смог уместиться в шляпной коробке. Каждый изворачивается как может.
Бутылки стояли в ряд вдоль зеркала, и я видел, как шимпанзе с пуделем танцуют у меня за спиной. Еще я видел свое лицо, едва изменившееся. Всегда думаешь о себе лучше, чем оказываешься на самом деле.
Я спросил у бармена жетон, спустился в подвальный этаж и позвонил Жан-Луи. Я не виделся с ним месяцев семь. Я не верил в дружбу, которая всегда заканчивается одними разговорами. Янник не хотела ни расстраивать ближних, ни вызывать их сочувствие. И мы решили, что, кроме ее брата, никому ничего не скажем. В таких случаях поведение друзей, даже самых искренних, превращается в нелепый ритуал чередования робости, тревоги, неловкости; они усиленно это скрывают, стараясь в то же время держаться как можно более естественно и непринужденно, что в конце концов становится невыносимо. Десять лет Янник работала стюардессой на рейсах в Индию, Пакистан и Африку. 'Там мне было бы легче, - пояснила она. - У нас люди отвыкли умирать'. Вот мы и решили никого не беспокоить. Однако брата все же нужно было поставить в известность; не то чтобы они были сильно привязаны друг к другу' но она очень любила родителей, а он был единственным живым напоминанием о них. Ничего особенного он из себя не представлял, ограниченный малый, в постоянных мечтах о новой машине; а так как Янник была красивой, веселой и счастливой, мне всегда казалось, что он злился за это на сестру, как если бы она отобрала причитающуюся ему долю наследства. Узнав о ее несчастье, он сразу засуетился, стал говорить о каких-то чудесных операциях - их делали на Филиппинах прямо голыми руками, об одном своем друге - его отец прожил после этого еще десять лет, о сенсационных исследованиях - они должны были вот-вот закончиться; словом, не захотел ничего знать и повел себя как последняя свинья: наобещают что угодно, только бы их оставили в покое. Он даже проторчал два дня в Институте радиологии, проходя полный медицинский осмотр: он, видите ли, где-то слышал, что это наследственное. 'Ничего, купит новую тачку и успокоится, сказала тогда Янник. - В сущности, это из-за меня он такой'. Итак, я постепенно отдалился от всех своих друзей, взял в 'Эр Франс' отпуск на полгода и в настоящее время находился в подвалах 'Клапси', среди хаоса, который, кстати, можно было расценить и как проявление милосердия: он освобождал меня от необходимости платить по счетам реальности.
- Да, алло... Я его разбудил.
- Это я, Мишель... Дружба, сплотившая нас за двадцать лет полетов во все концы света...
- Ну, ты нахал, шесть месяцев прошло, больше...
- Если бы друга нельзя было оставить на время, это уже не считалось бы дружбой...
- Да, но почему ночью, позволь спросить? Полгода не звонил, мог бы пару часов и подождать... Или что?.. Что-то серьезное?
- Как Моника?
- Прекрасно, все остальные тоже. Что с тобой?
- Она всегда меня жалела, потому что я не могу плакать. Она говорила, что я не представляю, как это хорошо.
Он молчал. Должно быть, голос мой звучал надломленно. Как она сказала? 'Сиротствуете без женщины...'
- Мишель, что с тобой? Сейчас же иди домой. Пропал, как в воду канул, а теперь... Да что происходит?
- Пасодобль. Черная обезьяна танцует пасодобль с розовым пуделем.
- Что за бред?
- El Fuego de Andalusia.
