рекомендовал нас своим друзьям и родственникам в Маремме, оказавшим нам неоценимые услуги. Но мне очень горько, что я не могу вспомнить имя смелого юноши, который первый откликнулся на мою просьбу и так много сделал для нашего спасения. Я подарил ему на память маленькое дешевое кольцо в знак глубокой признательности.
Наша поездка от Прато до Мареммы была действительно необыкновенной. Мы проехали большое расстояние в закрытой коляске, останавливаясь время от времени, чтобы только переменить лошадей. Наши остановки в селениях были чрезмерно продолжительными, ибо наши кучера не в пример нам вовсе не спешили. Вследствие этого любопытные успевали собраться вокруг коляски. Несколько раз мы выходили из коляски, чтобы подкрепиться и т. д., поэтому нам приходилось что-нибудь измышлять для объяснения своего странного положения. В маленьких селениях мы оказывались, естественно, в центре внимания любопытных, которые занимались пересудами и терялись в тысяче предположений относительно нас, неизвестных им людей, которых время тяжелой реакции окутывало покровом тайны. В частности, в Колле, где население ныне отличается развитостью и патриотизмом, нас окружила толпа, которая не скрывала своего подозрительного и враждебного отношения к нам — ведь наши лица отнюдь не походили на спокойные и безразличные лица путешественников. Впрочем дело не пошло дальше нескольких бранных слов. Мы, разумеется, сделали вид, что не услышали их. К сожалению, это происходило еще в то время (1849 г.), когда священники внушали людям, что либералы — это банда разбойников. Спустя же несколько лет меня приняли в том же самом селении с такими изъявлениями расположения и энтузиазма, что эта встреча останется у меня в памяти навсегда.
Мы проехали под стенами Вольтерры, где тогда находился Гуеррацци и некоторые другие подвергшиеся преследованиям политические деятели Тосканы. Мы ограничились тем, что натянули шляпы на глаза, проезжая мимо.
Первым селением в окрестностях Мареммы, где мы почувствовали себя в безопасности, было Сан- Далмацио, Мы остановились в доме доктора Камилло Серафини, великодушного человека, истинно итальянского патриота, отличавшегося незаурядной смелостью и выдержкой. Будучи депутатом от Тосканы в парламенте 1859 г. после освобождения его прекрасной страны, он, как и отважный Джованни Верита, участвовал, конечно, в любом смелом предприятии этого парламента, и я полагаю, что он, подобно многим, отступил в отвращении, чтобы не быть связанным с людьми, недостойными представлять Италию.
Мы провели несколько дней в доме Серафини, а затем нас поместили в купальное заведение, принадлежавшее другому Мартини, родственнику первого и такому же щедрому, как и он. Отсюда мы перешли в дом Гуэльфи, расположенный ближе к морю. Повсюду нам оказывали гостеприимство, обязывавшее нас к величайшей благодарности.
Тем временем наши великодушные друзья вели переговоры с генуэзским рыбаком, который должен был доставить нас в Лигурию. Однажды из области Мареммы за нами явилось множество молодых людей, вооруженных, как равеннские охотники, двуствольными ружьями и столь же ловкими, сильными и смелыми. Разыскав меня в доме мужественного Гуэльфи, они дали каждому из нас оружие, подобное своему, и вывели нас лесом на морской берег, в нескольких милях восточнее Фоллоники, гавани, где в устье Стербино грузился к отправке уголь. Здесь нас уже ждала рыбачья лодка, и мы сели в нее, тронутые доказательствами любви наших юных освободителей.
Какую я испытывал гордость, что родился в Италии! В этом «краю мертвых», в краю людей, которые, по утверждению наших соседей, не умеют сражаться. Пользуясь тем, что трон, с которого наши предки господствовали над миром, рухнул, но помня о духе итальянцев, эти дерзкие чужеземцы в течение многих веков старались подчинить нас черной гадине теократии, чтобы унизить и развратить нас, чтобы растлить нас духовно и физически, дабы мы, усмиренные и впавшие в идиотизм, привыкли не замечать больше свиста лозы, к которой они хотели приучить нас навечно, как будто этому царству пигмеев не суждено было узнать конца, хотя время ударами своих «хладных крыльев» низвергло даже гиганта, воплощавшего человеческое величие всех времен в прошлом[235], настоящем и будущем, чьи руины ныне вновь восстают на семи холмах[236]. Я испытывал гордость от того, что родился в Италии, говорю я, где, несмотря на владычество духовенства и воров, выросла молодежь, которая, презирая опасности, пытки и смерть, бесстрашно выполняет свой долг — долг освобождения от рабства!
Сев у устья Стербино в рыбачью лодку лигурийца, мы направили парус на остров Эльбу, где нужно было запастись снаряжением и продовольствием. Мы плыли часть дня и ночь до Порто-Лонгоне, а оттуда двинулись вдоль берегов Тосканы.
Достигнув рейда Ливорно и миновав его, мы продолжали плыть на запад.
У меня не было иллюзий относительно холодного приема, ожидавшего меня со стороны сардинских властей. На рейде в Ливорно мне пришла мысль попросить убежища на борту английского корабля, стоявшего там на якоре. Но желание повидать моих детей прежде, чем я покину Италию, в которой, как я видел, мне не удастся остаться, взяло верх. В начале сентября мы благополучно высадились в Порто- Венере.
По пути от Порто-Венере до Кьявари не случилось ничего особенного. В этом городе мы расположились в доме моего кузена Бартоломео Пуччи, о котором я храню нежную память. Мы были радостно встречены радушной семьей моего родственника, так же как и славными жителями Кьявари и множеством беженцев из Ломбардии, которые стекались сюда после сражения при Новаре. Но когда генерал Ламармора, тогдашний королевский комиссар в Генуе, узнал о моем приезде, он приказал доставить меня в этот город под конвоем переодетого капитана карабинеров. Меня отнюдь не удивил этот поступок генерала Ламармора: он был только проводником политики, господствовавшей тогда в нашей стране, и притом усердным, ибо по своему образу мыслей он был врагом всякого, кто, как я, являлся сторонником республиканских идей.
Я был заключен в отдаленную часть герцогского дворца в Генуе и оттуда ночью перевезен на борт военного фрегата «Сан-Микеле». Впрочем, в обоих местах со мной обращались вежливо — как Ламармора, так и державшийся по-рыцарски командор Персано. Я попросил себе только двадцать четыре часа, чтобы успеть побывать в Ницце и обнять своих детей, а затем вернуться в место моего заключения. Под честное слово генерал Ламармора разрешил мне это.
Не знаю, были ли на борту парохода «Сан-Джорджо», который доставил меня в Ниццу, переодетые полицейские агенты, во всяком случае явно, в связи с моим прибытием в Ниццу, там появились предостерегающие объявления и стоящие наготове карабинеры. В соответствии с заведенным королевскими властями порядком, меня заставили прождать несколько часов, прежде чем сойти на берег. Поэтому у меня осталось время только на то, чтобы добраться до Караса, где находились мои дети, провести там ночь и немедленно вернуться назад.
Свидание с детьми, которых я должен был покинуть, кто знает на сколько времени, заставило меня страдать до глубины сердца. Хорошо, что они оставались в дружеских руках — два мальчика у моего кузена Аугусто Гарибальди, а дочь Тереза — у супругов Дейдери, обращавшихся с ней, как с родным ребенком.
Я должен был покинуть страну на неопределенное время, именно неопределенное, так как мне предложили выбрать место изгнания. Я не могу здесь умолчать о мужественном поведении депутатов Левой в пьемонтском парламенте, выступивших на мою защиту. Баралис, Борелла, Валерио, Брофферио возвысили голос в мою поддержку и, если им не удалось избавить меня от изгнания, то они, несомненно, избавили меня от чего-то худшего. Ведь тогда австро-папистская партия, испытывавшая неутомимую жажду крови, торжествовала повсюду на полуострове.
Место изгнания мне было разрешено выбрать самому. Я выбрал Тунис. Надежда на лучшее будущее для моей родины заставила меня предпочесть место, находящееся неподалеку. В Тунисе проживали выходец из Ниццы Кастелли, мой друг детства, и Федриани, с которым мы подружились еще в 1834 г. и были вместе в первом изгнании.
Итак, я отплыл в Тунис на «Триполи», пароходе военного флота. Однако тунисское правительство, по наущению Франции, не захотело меня принять. Я был отправлен обратно и высажен на остров Маддалена, где пробыл около двадцати дней.
Смешно сказать, но нашелся человек, который обвинил меня перед сардинскими властями (либо сами власти состряпали обвинение) в том, что я замышлял совершить революцию на этом острове, где в то
