курточках, измученными, обессиленными долгим переходом, их отвергали из-за какого-нибудь пустяка: возраста, сложения, малого роста и т. д. Может быть, вы думаете, что у них спрашивали: сыты ли они, есть ли у них деньги, чтобы поесть и вернуться на родину? Ничего подобного!
Губернатор Чиприани[284], договорившись с Фанти, послал меня в Римини, чтобы вооружить два торговых парохода. Туда меня сопровождал его брат, которого он снабдил шифром, чтобы за моей спиной вести тайную переписку. И вот я в Римини. Все приказы, распоряжения давались непосредственно генералу Медзакапо, который считался моим подчиненным. Я отлично сознавал всю трудность своего положения, но готов был проглотить кажется яд, надеясь, что это принесет пользу моей многострадальной родине. К счастью, любовь и привязанность населения и моих бойцов вознаграждали меня за те обиды, что наносила мне эта трусливая клика.
Одно время я даже тешил себя иллюзией, что мне удастся изменить свое двусмысленное положение и, желая иметь возможность сделать что-либо полезное, пытался завоевать расположение Фанти дружбой. Я прилагал для этого много старания, но вскоре станет ясно, как я ошибался и как играли на моей доверчивости.
Области Марке и Умбрия не могли уже более терпеть папское иго. Еще до моего приезда представители этих областей вошли в соглашение с Чиприани по поводу восстания. Вооружение двух судов в Римини мотивировалось именно этой целью, и я получил инструкции оказывать всемерное содействие движению в этих провинциях. Мое присутствие в Римини оживило надежды доблестного населения. Но говоря откровенно, что касается Чиприани, он лишь делал вид, что какие-то меры предпринимаются, а на самом деле не только ничего не делал, но даже тормозил движение и не допускал его развития. Меж тем со мной пускались на всякие уловки. Не знаю уж кому, Чиприани или Фанти, принадлежала мысль обязать волонтеров дать присягу служить восемнадцать месяцев. Волонтеры с самого начала событий твердо держались одного: служить лишь шесть месяцев после окончания войны. Вся эта храбрая молодежь пошла в армию добровольно и словом не обмолвилась бы, если бы пришлось служить и десять лет во время войны. А эти восемнадцать месяцев обязательной службы волонтерам очень не нравились, и я это знал. Я предупредил об этом Чиприани, потом главнокомандующего. Но на мои предупреждения никто не обратил внимания, и мы были на волоске от того, чтобы лишиться всей дивизии Медзакапо из-за столь необдуманной меры.
Когда я был в Болонье, меня вызвали к себе интендант Майер из Форли и полковник Маленкини, испуганные дезертирством и просьбами об отпусках в частях, расположенных на линии Каттолика. Я поторопился принять меры и частично приостановить развал этих частей. Пока я выбивался из сил, Медзакапо делал все возможное, чтобы добиться противоположного, т. е. обязать дать присягу на восемнадцать месяцев службы по приказу самого Фанти. Медзакапо делал это с особым удовольствием наперекор мне, желая, видимо, бросить на меня тень в глазах тех людей, которые меня не знали. Напрасно я просил временно отложить присягу.
Гем временем в Марке и Умбрии волнение среди населения все нарастало. Старый доблестный бригадир Пики, ветеран борьбы за освобождение Италии, уроженец Анконы, поддерживал постоянную связь с угнетенным населением. Также наладилась связь с Неаполитанским королевством и Сицилией.
При меньшем сопротивлении со стороны правителей и их генералов — даже плати им враги, — они не могли действовать гибельнее, — а мы могли бы рискнуть и пожалуй легче и с более блестящими результатами, чем это произошло год спустя, совершить триумфальный поход на юг Италии. Все же я получил инструкции от генерала Фанти примерно в таких выражениях: «В случае нападения со стороны папской армии, отбросить ее и занять территорию. В случае же восстания города, например Анконы, или целой области прийти на помощь восставшим». Первая гипотеза была совершенно невозможна, ибо, разумеется, папские войска и не думали на нас нападать. Вторая тоже была трудно осуществима; ибо наши противники не дремали и усилили гарнизон в Анконе, Пезаро и т. д. Тем не менее в Анкону и Марке тайком ввозилось оружие, и настроение у населения поддерживалось бодрое и боевое. Молодые бойцы, составлявшие авангард, встретили бы приказ двигаться вперед восторженными криками, столь велико было всеобщее стремление поспешить на помощь и освободить своих братьев. Но над нашей несчастной отчизной тяготеет злой рок, который уже на протяжении многих веков держит ее в цепях: в той или иной форме в ней самой таится проклятое зерно междоусобиц, мешающих прогрессу. Всегда существовали раздоры, терзавшие ее. Теперь к этому прибавилось множество всяких доктринеров, которые, захватив кормило правления и пользуясь поддержкой тех, кто не хочет видеть Италию великой (1859 г.), всячески ослабляют каждый благородный порыв. Покуда я подготовлял все, чтобы перейти к активным действиям, тайно от меня рассылались приказы моим подчиненным не повиноваться мне.
Генерал Медзакапо, к примеру, получил депешу, в которой генерал Фанти приказывал: «Никто не смеет двигаться без моего распоряжения, передайте об этом генералу Розелли». Не только моим подчиненным — генералам Медзакапо и Розелли — было приказано не повиноваться мне, но моему собственному Главному штабу было велено поступить в распоряжение полковника Стефанелли, поставленного командующим тосканской дивизией.
Таково было мое положение в Центральной Италии, когда генерал Сэнфронт по распоряжению короля[285] прибыл в Римини. Он нашел меня очень удрученным и расстроенным нелояльным поведением моих противников. Не знаю уж какое отчаянное решение я принял бы, если бы не его приезд. Я проводил генерала Санфронта обратно в Турин и имел там разговор с Виктором Эммануилом, результатом которого было следующее: король посоветует генералу Фанти принять отставку, предложенную ему правительством Флоренции и Болоньи; присутствие Чиприани в Романье было признано вредным, я же во главе армии Центральной Италии для блага общего дела должен буду предпринимать все, что найду в данный момент нужным, однако согласия на вторжение в Папское государство король мне не дал. Вполне понятная с его стороны осмотрительность — обычная в отношении революционеров, — ведь так же год спустя он не согласился на экспедицию в Сицилию, на переправу через Мессинский пролив и наконец на поход на Рим, закончившийся у Аспромонте[286].
Я уехал из Турина довольный и, не теряя времени, отправился в Модену, где поделился с Фарини и Фанти, ничего не скрывая, результатами своей миссии.
Однако мои противники не дремали. Телеграмма военного министерства предписывала Фанти не принимать отставки, и в то же время на Виктора Эммануила оказывали давление, чтобы побудить его отменить сделанные в мою пользу распоряжения.
Первая мера, которую надлежало провести в Центральной Италии — убрать Чиприани от управления Болоньей. Добром или злом его надо было сместить. Я объявил об этом милейшим синьорам. В случае наших действий в Папском государстве, нельзя было оставлять в тылу правителя, возражавшего против такой операции, — человека, который только и думал, как бы помешать национальному вооружению. Намеченные против Чиприани меры были всеми приняты одобрительно. Все были заинтересованы в удалении этого человека, особенно Фарини и Фанти.
Фанти, которому я сообщил о решении короля, не был тем человеком, который мог противиться такой мере, но Наполеон, Кавур, Мингетти[287] и другие были явно заинтересованы, чтобы удержать Чиприани. Раттацци[288] был единственным среди этих политиканов, который должен был бы меня поддержать, но он был слишком слабовольный и нерешительный человек, да к тому же, возможно, в какой-то мере — большой сторонник Наполеона. Таким образом похвальные намерения Виктора Эммануила (если вообще это не была западня) так и не осуществились, и он еще раз должен был уступить всесильному Кавуру, как это и произошло во время войны, когда он приказал усилить мой отряд апеннинскими стрелками, посланными мне лишь после окончания военных действий.
Старая лиса Фарини лавировал. Когда Мингетти у меня спросил: «Кто будет на месте Чиприани?» Я ответил: «Фарини». Действительно, этим достигались две цели: первая — союз Романьи с герцогствами Парма и Модена, имеющими одно правительство; и вторая — от Фарини, человека исключительного ума и подлинного итальянца, можно было добиться того, чего нельзя было от другого — ускорить вооружение и объединение Италии.
С первых дней моего пребывания в Центральной Италии я раскусил Фарини, и если он не вызывал у меня подозрений как итальянец, зато я совершенно не доверял ему как личному другу. В конце концов я убедился, что он нечестно со мной поступил. Мои последние слова, адресованные Фарини во дворце в
