— Почему утонул? — холодея спросил Доркин.
— Почему? — колдун как-то нехорошо засверкал глазами. — Потому что есть только одна вещь, способная экранировать излучение Тамрота, — это вода! Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота? Попав в воду, Тамрот становится невидимым для любого мага, включая и меня, его создателя!
Доркин поморгал глазами и задал единственный вопрос, крутившийся у него в голове:
— И что теперь делать?
— Если б я знал!
Старец рухнул на свободную табуретку, нахохлился и принялся разглядывать стены, избегая смотреть на Баламута. Королевский шут почувствовал себя совсем скверно.
— Я не виноват, колдун, — тихо сказал он, поднимаясь на ноги. — И ты хорошо это знаешь. Я мог и вовсе не открыть ему дверь, и в этом ты тоже не смог бы меня винить. Я не хотел впускать в дом неизвестного человека. И коли Тамрот пропал… что ж, значит, так тому и быть. Ты говорил о судьбе… значит, такова судьба. И если ты ничем больше не можешь мне помочь, так и скажи… и я благодарю тебя, почтеннейший, за то, что ты пытался это сделать. Я пойду тогда и займусь поисками сам, как и собирался — до встречи с тобой…
Он и сам не знал, что говорит, ибо в голове у него все смешалось. Но Босоногий колдун только длинно вздохнул.
— Сядь, Баламут, — устало сказал он. — Подождем до вечера. Вдруг каким-то чудом Овечкин все-таки придет, как обещал…
И почтенный старец, взявши в руки выроненный Баламутом нож, машинально принялся кромсать на мелкие кусочки еще не чищенные грибы.
С волшебным же талисманом тем временем дело обстояло следующим образом.
Никса Маколей выслушал Овечкина, с сомнением щуря глаза. Чародей вновь отказывался признаться в своем умении и вместо того предлагал обратиться еще к какому-то неизвестному магу, который даже не числился в списке у молодого короля. Но делать было нечего. Михаил Анатольевич почему-то внушал Никсе доверие. И в ожидании вечера они поехали на квартиру к Никсе, которую тот снимал у славной одинокой старушки, просившей называть ее просто баба Вера. По дороге Никса несколько раз выходил из такси, оставляя Михаила Анатольевича ждать, и возвращался со свертками, в которых по прибытии домой оказались одежда и обувь, купленные им для нового своего знакомого по собственной инициативе. Как сам король был одет по здешней моде — в джинсы, футболку и полуспортивную куртку, — так и для Овечкина он купил то же самое. Михаил Анатольевич, привыкший за свою жизнь исключительно к строгим костюмам с галстуками, только всплеснул руками. Но, как известно, дареному коню в зубы не смотрят. Он поблагодарил Никсу дрожащим голосом, переоделся и, красный как рак, подошел глянуть на себя в зеркало.
Оказалось, ничего ужасного. Все пришлось впору, хотя Никса покупал на глаз. Овечкин с удивлением обнаружил, что брюшко его куда-то подевалось, фигура вся как-то подтянулась и выглядеть Михаил Анатольевич стал значительно легкомысленнее, как он решил с некоторым внутренним сокрушением, но и моложе при этом. Эффект этот он приписал исключительно одежде, поскольку, не имея привычки разглядывать себя в зеркале, и не заметил, что прошедшая тяжелая ночь и переживания уже оставили свой след на его внешности, несколько поубавив обычную безмятежную округлость лица, делавшую его человеком без возраста.
Впору пришлись даже сандалии, выбранные Никсой, и с особенным удовольствием Овечкин избавился от шлепанцев. Во всяком случае, в таком виде он мог завтра выйти на работу, и на душе у него полегчало.
Никса купил еще и пива. И после одной бутылочки овладела Михаилом Анатольевичем тяжелая сонливость — не слишком-то он выспался нынче… Времени до вечера было еще много, и с разрешения хозяйки прилег он в гостиной на диванчике и с удовольствием закрыл глаза. И приснился ему сон, такой сон, что перевернул все его дальнейшие намерения и окончательно превратил его из добропорядочного гражданина в человека без определенного места жительства и без определенных занятий.
Приснилось же Михаилу Анатольевичу, будто приходит он на работу, в библиотеку свою. Здоровается с гардеробщицей, с сослуживцами, произнося, как обычно, свое невнятное «д-драсть» вместо приветствия, причесывается и занимает свое место на приемке книг. Словом, все, как всегда.
И протягивается к нему с читательским билетом рука, какая-то очень неприятная рука — мохнатая, с крючковатыми пальцами и загнутыми книзу желтыми когтями. Не понравилась Михаилу Анатольевичу эта рука, и поднял он глаза на ее обладателя. И — батюшки-светы — стоит перед ним домовой. В черном костюме с галстуком, гладко выбритый, но сразу узнаваемый. Стоит и гаденько так ухмыляется.
— Здравствуйте, — говорит, — Михаил Анатольевич. А я за вами.
Переводит Овечкин взгляд на читательский билет и видит, что не билет это вовсе, а милицейское удостоверение. Буквально написано там «капитан Чертякин» или что-то в этом роде.
И рад бы Михаил Анатольевич немедленно удариться в бега, но не может. Отнимаются у него руки и ноги, а вокруг уже и сотрудники выстроились, удивляются — чего, мол, натворил наш тишайший? И хочет Овечкин сказать, что липа все это и никакой это не милиционер, а вовсе нечисть зашкафная, но не может и рта раскрыть. И понимает, что кончилась его жизнь человеческая. Отчетливо как-то понимает, что превратит его домовой в дверной коврик, чтобы они там на своих собраниях ноги о него вытирали.
И тут говорит домовой:
— Впрочем, есть одно спасение у вас, Михаил Анатольевич. Возвратите украденную вещь, и так и быть, отпущу я вас и помилую.
Отчаянная надежда вспыхивает в сердце у Овечкина, торопливо сует он руку в карман и… обмирает от ужаса. Потому что в кармане — дыра и кубик стеклянный потерялся безвозвратно.
И тогда забыл Михаил Анатольевич и про домового, и про осуждающие взгляды своих сотрудников, и про жизнь загубленную и заплакал горькими слезами от этой утраты. Сердце его прямо разрывалось от муки, и так и проснулся он весь в слезах, всхлипывая и вздрагивая. И первая его мысль была о кубике.
Ничего еще не соображая, вскочил он с дивана и принялся судорожно шарить по карманам, не понимая, отчего так тесны эти карманы, пока не вспомнил, что на нем — новые джинсы. Тогда он огляделся в поисках старых своих тренировочных штанов, но нигде их не увидел. Наспех обтерев мокрые глаза ладонью, прошелся Михаил Анатольевич по комнате, шаря кругом взглядом, и опять безрезультатно.
Его начала охватывать паника. Он пытался себя одернуть, искренне не понимая, почему потеря детской игрушки так его волнует, но ничего не мог с собой поделать. Руки прямо-таки затряслись.
Он вышел на кухню. Там сидели и пили чай Никса и милейшая старушка баба Вера.
— О, — сказал Маколей, — вы проснулись? Нам, кажется, уже пора…
— Чайку на дорожку, — засуетилась хозяйка.
— Одну минуточку, — силясь сдержать дрожь в голосе и чувствуя себя полным идиотом, сказал Михаил Анатольевич. — Баба Вера… вы случайно не видали моей одежды, ну, той… в которой я пришел?
Она мелко закивала.
— Как же, миленький, видела. Грязная она была, ой, будто ты в ней на полу где валялся. Я и замочила, в ванной она, в тазике лежит…
Михаил Анатольевич испытал невероятное облегчение.
— Спасибо! — воскликнул он и устремился в ванную.
Там, запершись на крючок, чтобы никто не застал его за этим занятием, он дрожащими руками не без труда выловил из мокрых скользких штанов драгоценный кубик, обмыл его теплой водой, насухо вытер полотенцем и спрятал в карман новых штанов. И застегнул молнию на этом кармане. Только после этого он вздохнул свободно, обозвал себя старым дураком и приступил к омовению собственного лица.
Разумеется, он и представить не мог, что пребывание кубика в тазу с замоченным бельем вызвало страшную бурю в душе не у него одного.
Никса Маколей посмотрел на Овечкина с некоторым подозрением, когда он вышел из ванной посвежевший, с сияющим взором, но ничего не сказал. Михаил Анатольевич с удовольствием выпил чаю, и они вышли из дому, направляясь в гости к Каверинцеву. И тут, пока Никса ловил машину, припомнил Овечкин свой сон, который совсем было вылетел у него из головы, покуда он занимался поисками кубика.
