гормонов, потому и остались в истории, что ее действующие лица погибли, не дожив (к счастью для поклонников жанра) до совместного быта, до каждодневной мелочовки, до плачущих по ночам младенцев, до ревности, скандалов, разводов, дележки имущества… Эта любовь – не более, чем прекрасное воспоминание, с которым не живут – с которым умирают.
Любовь же, с которой живут, – это постоянный труд души. Это сад, нуждающийся в кропотливой работе по его возделыванию. Сад, который без внимания и без заботы дичает и чахнет.
– Почему ты молчишь?
…Что, собственно, и произошло у них с Линой. Одно хорошо: опыт служит для того, чтобы извлекать из него уроки. И теперь Алекс знает, как…
– Ты не веришь в такую любовь? Да? – горько предположила Лина. – Ты считаешь, что это только в кино бывает, да?
– Дело не…
Он осекся, замолчал. Только теперь до него дошло, что Лина завела этот разговор неспроста. Алекс отложил кисть в сторону и внимательно посмотрел на нее. В ее глазах стояла совершенно детская обида. Вот оно что… Ребенок мой наивный, насмотревшийся взрослых фильмов! Детонька, жена моя, любовь моя… – перехватило горло у Алекса.
– Не бывает, – глухо ответил он, пряча повлажневшие глаза. – С первого взгляда – не бывает. – Кашлянул, улыбнулся и добавил почти шепотом: – Бывает только с четвертого дня.
И он протянул к ней руки.
…Она закинула на него ногу, она скользила ею по его телу, той внутренней стороной бедра, где кожа особенно чувствительна; она закрыла глаза, отдавшись целиком ощущениям. Это кожа разговаривала с кожей, это тело общалось с телом – сознание в этом не участвовало.
Алекс молча любовался ею. Раньше было по-другому, раньше она беспокойно следила, так ли она все делает и доволен ли он; да и Алекс вел себя ровно так же. Вот это и есть неумение быть самим собой, думал он, и именно этим они все портили! Их страсть, не успевая разгореться, распылялась и сходила на нет в суете умственного беспокойства…
Теперь же Лина наслаждалась, не думая ни о чем. Она не открывала глаз, губы ее вздрагивали, иногда будто шептали или кривились в том выражении удовольствия и муки, какое бывает у музыкантов за роялем – и вправду, ее пальцы ласково и чутко касались его тела, как клавиш, словно проверяя на слух отдачу…
Но отдачи не было. Алекс был занят наблюдениями и сравнениями, он размышлял и анализировал…
Лина открыла глаза, глянула на его задумчивое лицо и снова закрыла глаза.
– Мне лучше, чем тебе, – сказала она с тихим смехом, – мне нечего вспоминать.
Она даже не знала, как она была права!..
Долой, долой рефлексию!
Он начал ответный ход пальцев по ее телу – вот так, словно балетные па, то ли робость, то ли шутка: сначала по плечу, потом между маленьких грудей, теперь два нижних ребрышка, два тонких, хрупких ребрышка; его ладонь легла между ними, плотно прижавшись кожей к коже, и поползла гусеницей вниз, в неглубокую нежную ложбинку, посередине которой тенилось крохотное озерко пупка… И дальше, вперед, – туда, где возвышалась маленькая дюна, поросшая светлой шелковистой травкой, охранявшая вход в обжигающий источник блаженства…
Больше он уже не думал, не следил, не анализировал. Он забирал всей ладонью ее кожу, перебирал, там, где можно было ухватить, и скользил на тугих изгибах, там, где нельзя было сделать складочку; каждый сантиметр, каждый миллиметр ее тела был им обласкан, потроган, поглажен, поцелован, прижат к своему телу. Он качал на своих ступнях ее маленькие ножки, он сворачивал ее в комочек, загребая руками и ногами все ее тело в себя, он выпускал ее и терся об нее, как кот; он мурчал, урчал, стонал, умирал от любви и от блаженства… Как он мог жить без этого раньше, как он мог жить с ней рядом, не понимая…
Стоп, стоп, голову надо прятать на полку, в сейф, под замок, когда занимаешься любовью с любимой женщиной! Будет, будет, уймись; тише, тише, замри: дай телам и душам слиться!
Глава 34
За несколько дней их нехитрый быт устроился. Алекс днем ходил на работу, Лина предпочитала не выходить из дома и ждала его, читая или делая простую домашнюю работу. Она училась готовить по книжке, и у нее даже начало кое-что получаться, и за последние дни она разбила только одну тарелку и всего лишь один раз упала, шлепнувшись попкой на мокрый в процессе мытья посуды пол.
Их дни источались нежностью, их ночи истекали страстью, они не могли насмотреться, наласкаться, напиться друг другом. Все накопившиеся в сознании Алекса слова любви прорвали наконец запрет молчания, и он их произносил, он их бесконечно повторял, он их шептал, он их стонал – и старые стены мастерской изумленно прислушивались к неслыханным перепадам и переливам любовного потока.
Круг разомкнулся, цикл повторений отпустил Алекса из своего плена. Ничего больше не было снова, больше не было ничего сначала – все было впервые, все было новым, как в день творения; все было по- другому.
…В этот вечер Алекс пришел с работы пораньше, и они хлопотали вдвоем: мастерская была чисто вымыта, стол был покрыт новой белой скатертью и празднично сервирован; шампанское уже стыло в ведерке, креветки удивленно топорщили свои усы, розовея на листьях салата; тонко веяло лимоном, гудела духовка, запекая мясо, и Алекс придирчиво осматривал комнату: все ли в порядке, не упуская возможности поцеловать снующую взад-вперед Лину в разрумянившиеся щеки.
У них сегодня прием, у них сегодня гости! Вернее, гость. Первый гость в их новой жизни.
Гостем был Кис.
Он потоптался на пороге: «Э-э, тут у вас в дверь открытка была всунута…» И он протянул Алексу открытку с фотографией двух волков: волчица, лениво развалясь, смотрела прямо в объектив, а волк положил свою большую голову ей на спину, тяжело придавил, отметив печатью собственности свою
