душой и добрыми помыслами.
Донован вздохнул. Именно с добрыми помыслами… А сейчас тебе нужно спать, подумал он. Выспись-ка получше. Утро вечера мудренее. Сегодня тебе все равно ни до чего толкового не додуматься.
И он закрыл глаза. Сперва перед глазами была темнота, почти такая же, как и в кампалле, такая же черная, но в то же время какая-то ватная, застойная, не ограниченная тростниковыми стенами, беспредельная, как Вселенная. В ней не было ни кругов, разноцветных и наплывающих друг на друга, ни мерцающих точек — мозг Донована настолько устал, что не проецировал на темноту уже ничего. Но затем темноту все-таки заволокло серым туманом, и из него выступило лицо Кирша.
Кирш уже давно ждал его. Очень давно…
“Зачем ты меня ждешь? — спросил Донован. — Зачем ты вообще пришел?”
Кирш молчал. Глаза его смотрели пусто, с безграничной усталостью. Как тогда.
“Ни к чему тебе было приходить. Я не звал тебя”.
Кирш вздохнул.
“Поговорим?”
“О чем? О чем мне с собой говорить? О Войнухе? Наговорились…”
“О Войнухе”.
“Не хочу. С тобой — не хочу”.
Кирш снова вздохнул.
“Спасибо тебе, — сказал он. — За арлет. Сам бы я не смог”.
Донован застонал.
“А я смог?! А я, тебя спрашиваю, смог?! Уходи!”
Он замотал головой, открыл глаза, и Кирш пропал. Тяжело дыша, заворочался в гамаке, вытер со лба холодный нот. Вспомнилось: “…и совесть меня не будет мучить”. Он скрипнул зубами, Да, не будет.
Чтобы хоть как-то успокоиться, он начал про себя считать числа, сбился, еще раз начал считать и снова сбился. Нет, сказал он сам себе, это не поможет. Давай что-нибудь другое. Можно, конечно, стихи. Только чтобы они были отрывистые, резкие. Он вспомнил бешеную гонку по Городу и свистопляску в памяти киршевой песенки “Испытательный полигон”. Нет, подумал он, хватит с меня стихов.
Донован снова заворочался в гамаке и тут, сквозь завывание ветра и шелест песка за стенами кампаллы, услышал тоненький мышиный писк. Он приподнялся на локтях и прислушался. Пищало в кампалле. Тогда он протянул руку над собой, погладил светляк, и он загорелся блеклым оранжевым светом. Писк доносился из-под одежды, брошенной на один из пуфиков, словно какой-то зверек забрался в нее, запутался и не может теперь выбраться.
Донован вздохнул, вылез из гамака и приподнял одежду. Никого. Тогда он осторожно тряхнул, и тотчас кто-то тяжелый прошелестел по складкам куртки, прыгнул на пуфик и, мигая зеленым светящимся глазом, скатился на пол.
Донован остолбенел. На полу лежал карманный передатчик, пищал и подмигивал сигнальной лампочкой.
Кто это? Кто это может быть, ошеломленно подумал он. Он нагнулся, взял в руки передатчик и машинально утопил клавишу приема. Передатчик еще раз мигнул, и тотчас пространство кампаллы заполнила рубка корабля.
Прямо напротив Донована сидел Нордвик, взъерошенный, злой, с черным от бессоницы лицом и красными набухшими глазами.
— Наконец-то, — вздохнул он и привычным жестом потрогал свое изуродованное ухо. — Здравствуй, Донован. Уменьши изображение — батареи передатчика еще понадобятся.
Донован послушно покрутил ручку регулятора. Ярко освещенная рубка пропала, снова появились стены кампаллы, и только посередине, в своем кресле, остался сидеть Нордвик, фосфоресцирующий, как приведение- освещение в рубке было гораздо сильнее, чем в кампалле.
— Здравствуй, — протянул Донован. В голове назойливо вертелось: почему они не улетели? Почему? Что им еще надо?
— Почему вы еще не улетели? — спросил он и тут же понял. — А, забыли попрощаться! Врожденная вежливость и доброта… Ну, что ж, попутного вам ветра, как говаривали во времена парусного флота… — Он попытался как можно более язвительно усмехнуться и выдохнул: — В корму!
Нордвик недоуменно застыл, затем лицо его страшно передернулось, и он изо всей силы ударил кулаком по невидимому для Донована пульту.
— Мальчишка! — заорал он. — Ты что себе думаешь?! Один ты у нас такой — благородный и самоотверженный?! А остальные все — трусы и подонки?!
Донован потерял дар речи. Сперва он был просто оглушен акустическим ударом и хотел тоже взорваться, но тут до него начал доходить смысл сказанного.
— Ты еще в куклы игрался, — бросал ему в лицо Нордвик, — когда я в Сандалузе потерял всех — друзей, жену, детей!..
Он осекся, и лицо у него вдруг стало старым к дряблым, и стало видно, что память об этой катастрофе так и не зарубцевалась у него в душе, лишь стянув ее таким же безобразным шрамом, как и шею. Он прикрыл глаза, вздохнул и осторожно, как в первый раз, потрогал свой шрам.
— Да и не в том дело, потерял кто-то кого-то или нет, — тихо сказал он. — Просто я не знаю у себя на корабле человека, который бы смог сейчас отвернуться от Сказочного Королевства, уйти — и жить потом со спокойной совестью.
Донован почувствовал, как у него в груди начинает больно таять смерзшийся комок, глаза застилает пелена, все вокруг расплывается, и ему показалось, что он теряет сознание. На руки упало что-то теплое и маленькое, как бусинка, потом еще и еще и покатилось с рук на землю. И тогда он понял, что это просто слезы.
Нордвик посмотрел на Донована и замолчал. Он понимал его. Он понимал его с самого начала — еще когда эта троица: Алексей Рюмми, Кирш Алихари и Донован Малышев, обнаружив на Сказочном Королевстве цивилизацию, не смогли пересилить себя и покинуть планету. И он понимал его сейчас.
— Донован, — сказал Нордвик, — мы идем на посадку. К сожалению, там у нас внизу песчаная буря и мы ничего не можем различить. Будь добр, дай нам пеленг.
1972 г.
Феликс Дымов
Эриния
Их назвали эриниями не в память о богинях мести, хотя что-то от овеществленного проклятия в них, несомненно, было. “Эриния” — вот все, что осталось от четырехстрочного описания, в котором греко- латинские “эритр”, “Арес” и “пирин” вместе означали “огненно-красный цветок Марса”. Насчет цветка ясности не было: некоторые ученые из чистого упрямства относили к флоре упругую камышинку с двумя узкими длинными листьями у пушистой головки; корни и обычный для растений фотосинтез затмевали для них сложные, характерные, скорее, для животных двигательные реакции. Новой сенсацией явилось
