непривычном. И приставить к тебе толковых слуг. Но это все завтра. Ты успеваешь за мной? Я хочу сказать — ты понимаешь, когда я так быстро?
— Каждое слово — нет. Все — да.
— И я понимаю тебя. Вот! Хорошо бы… Царь повелел, чтобы ты начал учить меня своему языку. Я хочу… То есть, чтобы я тоже мог читать царю эти книги — если они покажутся ему занимательными.
Сю-юн понял, чего добивается вельможа. Посмотрел еще раз на его сцепленные пальцы. Печально стать соперником человека могущественного, когда ты сам даже не очень хорошо понимаешь здешний язык. Ну что же. Так, видно, суждено. У Сю-юна было еще кое-что в запасе.
— Прошу меня простить…
— Что такое?
Сю-юн извлек из рукава листок полупрозрачной зеленоватой бумаги, сложенный в узкую полоску и завязанной сложным узлом.
— Срочное дело. Смею сказать: письмо господина Дэн-ши. Вручить повелителю. Срочно.
— От господина… как? — Акамие переменился в лице.
— Дэн-ши.
Рука Акамие мелькнула, но так же стремительно рука Сиуджина юркнула за отворот одежды, а сам он низко склонился, самым почтительным образом, однако письмо оказалось совершенно недосягаемо для Акамие.
— Прошу меня простить.
Акамие нахмурился.
— Дай мне. Я отнесу его царю.
— Только я сам. Только ему. Смею сказать: письмо написано на дэй-си. Только я мочь читать для царя.
— Да?
Акамие покусал губы, сцепил и расцепил пальцы.
— Послушай, царь будет недоволен. Дай мне письмо.
— Ни в коем случае, — твердо ответил Сю-юн, понимая, что благосклонность приближенного утрачена безвозвратно.
— Ну тогда переведи мне, а я пойду к царю и передам ему слово в слово…
— Прошу меня простить. Ни в коем случае невозможно.
Сю-юн выпрямился, решительно глядя перед собой, веером прикрывая отворот одежды, за которым скрывался заветный листок. Он делал только то, что должен был сделать. Господин Дэн-ши сказал: только царю, из рук в руки, сразу по прибытии.
Акамие кусал губы, исподлобья глядя на Сиуджина.
— Я должен получить это письмо.
— Я умирать — высокородный господин взять. Я навеки опозорен.
Лицо забеленное, неподвижное.
— Ну хорошо, — согласился Акамие после долгого молчания. — Спрячь его получше, да смотри, не потеряй. Нет сомнений: родина ашананшеди именно там, откуда ты родом.
О сомнениях царя
Оставшись один, Акамие не мог заснуть. Не надо ли было сразу открыться? К чему эта игра?
Прости, Судьба, мою неблагодарность, какое счастье — не быть царем. Чем были годы, проведенные на ночной половине? Не самое счастливое время в его жизни, так, но… Все, что он знал, все, из чего мог выбирать: ложе и трон. Что бы он выбрал?
Выбора-то и не было.
Но вернуть, хоть ненадолго, свободу быть существом, хоть бы и мнимо, подневольным, беззаботным, не виновным ни в чем из того, что с ним происходит.
Он не знает, кто я, он не знает, повторял Акамие. Как заклинание.
У него был друг — старый мудрый Ахми ан-Эриди, вазирг, учитель.
У него был друг — бесстрашный и беспечный Арьян ан-Реддиль, воин, поэт, непоседа.
У него был друг — умница Хойре, евнух.
Но ему так не хватало Айели, такого же, как он сам, только слабее, кому он мог бы стать опорой, и кто его понимал бы, говорил бы с ним на одном языке. Ничто не повторяется. И чем настойчивее прельщают сходства и соответствия, тем пристальнее следует искать губительную разницу. Акамие знал это, но знанием вычитанным, не своим. Сиуджин. Айели. Чужеземец, беззащитный здесь. Нежный. Брат. Маленький брат. Айели. Нежность пришла на смену горечи.
Так и не заснув, провел ночь, разглядывая листы с картинами, на которых изображались вершины гор и верхушки сосен, облака, водопады между ними, гнутые крыши сквозных беседок. И люди, лицом похожие на Дэнеша, играли на флейтах, на маленьких барабанчиках, подносили к губам чашечки не больше лепестка розы, взмахивали голубыми клинками, хмурили брови, страшно выкатывали глаза и кривили угрюмые рты.
Рано утром, задолго до облачения в царское, поспешил в покои, отведенные Сиуджину. Следом несли накрытые для утренней трапезы столики.
Сиуджин спал на полу, стащив два одеяла с постели: на одно лег, другим накрылся. Вместо подушки из-под щеки выглядывал плоский ларец. Распущенные волосы лежали рядом на полу, их было так много, что они казались посторонним существом, отдельным от Сиуджина. Они были больше Сиуджина.
Акамие приблизился, чтобы лучше разглядеть его, пока спит. У него в самом деле не было бровей, лицо казалось смуглым, с болезненной желтизной. Белила размазались, запятнав одеяло. Неужели он лег, так и не смыв краску, потому что ожидал все-таки встречи с царем?
Сзади послышался придавленный вздох: кто-то, долго не дышавший, попытался вздохнуть неслышно. Два евнуха из младших, принесшие столики, наблюдали за царем, вытянув шеи. Достаточно было слегка нахмурить брови — они исчезли за колыхнувшейся завесой.
Акамие снова повернулся к Сиуджину. И встретил острый взгляд — ни следа сонной дымки. От неожиданности этот взгляд показался враждебным. Акамие вздрогнул. Хотел сказать: вот ты какой! — а теперь, после этого взгляда, говорить было трудно. Рукой повел в сторону столиков. Сиуджин отбросил одеяло, поднялся на колени, согнулся в поклоне. Знаками показал, что должен поправить краску на лице.
— Просто умойся, — предложил Акамие. Он был смущен и расстроен.
Сиуджин перевязал волосы бумажным крученым шнурком и принялся стирать остатки белил листками тонкой бумаги. Акамие онемел: такой тонкой он даже не видел раньше никогда, а уж ему привозили много всяких диковинок из принадлежностей для письма.
Они уселись возле столиков, Акамие — скрестив ноги, Сиуджин — подобрав под себя.
— Сегодня отдыхай весь день, — сказал Акамие. — Вечером я приду, чтобы ты учил меня своему языку.
— Нужно ли мне быть готовым предстать перед повелителем сегодня? — озабочено спросил Сиуджин.
— Сегодня — нет, — чувствуя, что краснеет, ответил Акамие. — Отчего ты так торопишься?
— Нет. Я ждать столько, сколько угодно повелителю, но надо знать заранее, чтобы…
— Да. Я обещаю, что не дам застать тебя врасплох. Но послушай, кланяться во время еды вредно, так учат наши врачи: это беспокоит желудок и нарушает равновесие соков.
Так и пошло: он приходил утром, приходил вечером, не оставляя ни крохи себя Арьяну и Хойре, и только с ан-Эриди он бывал подолгу — ради дел правления. Он приходил утром и наблюдал, как Сиуджин рисует себе лицо, как укладывает волосы шелковыми облаками над головой, как вонзает длинные шпильки с резными навершиями, запахивает на себе немыслимых отливов шелка, завязывает пояса удивительными узлами. Вечером он приходил, и они садились в библиотеке, окружив себя светильниками, вооружившись
