горах слышится что-то похожее на гром, считается, что это бинкицака вытворяют свои каверзы. Наверняка на самом деле это просто грохот оползней или камнепадов, но ты же знаешь, насколько невежественны здешние варвары. А почему ты спросил? Слышал странные звуки?
– Нет, просто это слово выкрикивал Десятый во сне. Бредил, наверное. Боюсь, он болен серьезней, чем мы предполагали.
Так что в этот день мы, невзирая на протесты больного, отобрали у него весь груз и распределили между собой, оставив Десятому только львиную шкуру. Без ноши он шел бойко, не отставая, однако я видел, что время от времени беднягу пробирал озноб и он судорожно пытался замотать старую, стоявшую колом шкуру поверх всех тех одежд, в которые уже был закутан. Потом озноб отпускал Десятого, сменяясь лихорадочным жаром, и тогда он распахивал одежду, подставляя грудь холодному горному воздуху. Дыхание больного сопровождалось хриплым бульканьем, а во время частых приступов кашля он отхаркивал вонючую мокроту. Между тем мы взобрались на очередную гору, но, оказавшись на вершине, неожиданно обнаружили, что дальше пути нет. Мы находились на краю огромного, простиравшегося так далеко на юг и на север, что края его терялись из виду, каньона с самыми крутыми стенами, какие мне приходилось видеть. Создавалось впечатление, будто какой-то разъяренный бог, размахнувшись изо всей своей божественной силы, обрушил с неба на горы свой макуауитль. То было захватывающее дух зрелище – впечатляюще прекрасное и одновременно пугающее. Хотя на вершине, где мы стояли, дул холодный ветер, в каньон он, очевидно, не проникал, ибо ближние, почти отвесные скалы казались покрытыми ковром из цветов. На самом деле то были цветущие деревья, кустарники и горные луга. Сверху, с такого расстояния, далекая река выглядела серебристой нитью.
Не отважившись на головокружительный спуск навстречу всему этому великолепию, мы двинулись по ободу каньона на юг. Постепенно тропинка пошла под уклон и вечером вывела нас к той самой серебристой нити, оказавшейся полноводной, в добрых сто человеческих шагов шириной рекой. Впоследствии я узнал, что это была Сачьяпа – самая широкая, глубокая и быстрая река Сего Мира. Да и каньон, прорезанный сквозь горы Чиапа, является единственным в своем роде: он имеет пять долгих прогонов в длину, а в самом глубоком месте – почти половину долгого прогона в глубину.
По прошествии некоторого времени мы спустились на плато, где ветер был не столь резок, а воздух куда теплее, и добрались до убогой деревеньки, никак не соответствовавшей своему звучному названию Тоцтлан. Из угощения нам смогли предложить лишь вареную сову, такую гадость, что меня и сейчас мутит при одном только воспоминании. Зато в Тоцтлане имелась хижина, достаточно большая, чтобы мы все впервые за несколько ночей смогли заночевать под крышей, а среди местных жителей нашелся знахарь.
– Я всего лишь травник, – виновато сказал он на ломаном науатлъ, осмотрев Десятого. – В моих силах было лишь дать больному снадобье для прочистки желудка. Но завтра вы доберетесь до Чиапана и там найдете много известных «прощупывателей пульса».
Я понятия не имел, кто такие эти «прощупыватели» и чем они, собственно говоря, известны, но мне оставалось лишь надеяться, что от них будет больше толку, чем от деревенского травника. До Чиапана Десятый не дошел: ноги его подкосились, и дальше нам пришлось по очереди тащить беднягу на той самой кугуаровой шкуре, которую он так долго нес. Все это время больной корчился в судорогах и в перерывах между приступами кашля жаловался на то, что несколько бинкицака оседлали его грудь и не дают дышать.
– А одна из этих тварей вдобавок еще и гложет меня, – простонал он. – Видите?
Десятый протянул руку, показывая то самое место, куда его тяпнул безобидный кролик, но крохотная ранка почему-то за прошедшее время не только не затянулась, но превратилась в нагноившуюся язву. Мы, разумеется, пытались объяснить страдальцу, что никто на нем не сидит, а дышится ему тяжело из-за того, что в горах разреженный воздух. Нам и самим было трудновато дышать, поэтому приходилось часто меняться. Тащить носилки долго ни у кого не было сил.
Чиапан, о котором так много говорилось, с виду ничуть не походил не только на столицу, но вообще на город: всего лишь очередная, расположенная на берегу притока реки Сачьяпы деревня, разве что малость побольше прочих. Правда, здесь помимо обычных лачуг из жердей имелись несколько бревенчатых строений и даже осыпающиеся остатки двух старых пирамид.
Наш маленький отряд вступил в Чиапан, шатаясь от усталости и призывая целителя. Доброжелательный прохожий, с сочувствием отнесшийся к нашим настойчивым призывам, остановился и, едва бросив взгляд на Десятого, воскликнул: «Макобу!» Затем он выкрикнул на своем языке что-то такое, отчего двое или трое других прохожих мигом сорвались с места, а сам, жестом поманив нас за собой, рысцой устремился к жилищу лекаря, который, как мы поняли по другим жестам, немного владел языком науатлъ.
К тому времени, когда мы туда добрались, нас уже сопровождала целая толпа возбужденно тараторивших местных жителей. По-видимому, у чиапа в отличие от мешикатль совершенно не было индивидуальных имен: они, как и вы, испанцы, использовали родовое имя, остающееся неизменным у всех поколений одной и той же семьи. Раб, которого мы прозвали Десятым, происходил из семьи Макобу из Чиапана; прохожий, узнав его, сообщил другим, а уж те поспешили оповестить близких о нежданном возвращении пропавшего родича.
К сожалению, Десятый был сейчас не в состоянии узнать хоть кого-нибудь из других членов семьи Макобу, которые окружили нас, а лекарь (хотя явно довольный тем, что у его двери собралась такая шумная толпа) не мог запустить внутрь всех желающих. Когда мы четверо положили больного на земляной пол, немолодой целитель приказал, чтобы в хижине не осталось никого, кроме его самого, старой карги – его жены, являвшейся одновременно и его помощницей, самого недужного и меня. Мне он намеревался в процессе лечения объяснить, в чем оно заключается. Представившись как целитель Мааш, он на ломаном науатлъ изложил мне суть своего лечебного метода.
Держа в руке запястье Десятого (он же Макобу), лекарь одно за другим выкрикивал имена божеств, как добрых, так и злых, почитаемых в стране чиапа. Он объяснил мне, что якобы сердце больного при упоминании имени того бога, который наслал на него недуг, начинает биться сильнее, пульс учащается, и становится ясно, какому богу необходимо принести жертву, чтобы снять порчу. Ну а заодно и какие снадобья использовать для лечения.
Представьте картину: Десятый, исхудавший, с закрытыми глазами, неподвижно лежал навзничь на шкуре кугуара, в то время как старый целитель держал больного за запястье, наклонившись над ним и выкрикивая тому в ухо:
– Какал, светлый бог!
После паузы, необходимой, чтобы проверить пульс, следовало:
– Титик, темный бог!
