А теперь снова о Кунце. Как любой играющий, он нуждается в друге, которому может рассказывать о своих играх с огнем, потому что огонь наполняет его своими чудесами, а этого человеческой душе не вместить — в одиночку уж точно. И Кунц рассказывал мне. Со временем я стал, как мне кажется, понимать странные правила этой игры, если у нее вообще есть или могут быть правила. Стал понимать настолько, что даже решился иногда подсказывать Кунцу наиболее выигрышные, с моей точки зрения, ходы и комбинации. Кто-нибудь из вас имеет в друзьях играющего с огнем? Тогда вы понимаете меня. Впрочем, я рассказываю обо всем, как о неизвестном, и поэтому не буду краток.
Кунц тоже не бывал краток, когда объяснял мне, как именно и почему он ценит мое мнение. Вы понимаете, это ирония, горькая ирония. Он полагал, что не нуждается в моих советах. Может быть, он был прав. Он-то знаком с огнем, а я — нет. Но зато я чувствовал себя именинником, когда при мне Кунц объяснял то же самое другому играющему или — и особенно — кому-нибудь из Палаты мер. Меня-то он хотя бы выслушивал и старался быть мягким и терпеливым. С ними разговор был короткий и очень выразительный. Если бы речь шла не об играющем и огне, а о мужчине и женщине, я с уверенностью сказал бы, что тут говорит самая яростная ревность. Впрочем, я и сейчас могу сказать то же самое. Это была ревность.
Никогда бы Кунц не ревновал огонь к другому играющему или играющего — к огню. Это другой вид ревности, если вы понимаете, что я имею в виду.
Пока не доходит до советов, играющие очень тепло относятся друг к другу. Они любят собраться и провести вечерок вместе, попить пивка или чего покрепче, поговорить о всяком, даже об огне. Но лезть друг к другу с советами считается дурным тоном у лучших из них.
Только старые напыщенные хрычи из Палаты, забывшие, какими были они сами когда-то, и давно утратившие собственную связь с огнем, щедры на поучения.
Вот они-то и решили, что Кунцу необходимо усовершенствовать свое искусство. Вы понимаете?
И тогда появился Сорвейн. Потому что сорвейны — совершенство во всем по самой сути своей, и чем бы они ни занимались, они неизменно достигают совершенства.
Кунц, конечно, не пришел в восторг, когда узнал, что его допуск к огню теперь возможен только с одобрения чужака. Огонь выбирает своих очень рано. Допуск — дело наживное, и даже не все лучшие из играющих его имеют, огонь все равно касается их… Но допуск — это допуск, с ним надежнее. Те, кто имеет допуск, могут больше ничем не заниматься — их обеспечивают всем необходимым. Кунц играл так, что сам себя прокормить не смог бы, пожалуй. У него была семья когда-то, жена, двое детей. Кунц навещает их и сейчас. Марианна научилась не ревновать Кунца к огню только тогда, когда он стал жить отдельно.
Про сорвейнов слышали все, но мало кому приходилось их видеть, а уж что они представляют собой на самом деле, человеку так просто не понять. Даже то простое обстоятельство, что среди сорвейнов нет деления на самцов и самок, ускользает от человеческого восприятия с необъяснимым постоянством. Что уж говорить о тонкостях, для которых у нас просто нет аналогий…
Кунц был готов встретить советы и наставления сорвейна в своей обычной манере. Особенно потому, что чужак имел власть решать, сохранит ли Кунц свой допуск. То есть чужак имел право оценивать правильность ходов Кунца и наставлять его в игре. Вы представляете себе, что должен был чувствовать Кунц?
Но чужак не давал советов. Чужак просто показал ему себя, говорил с ним, дождался, когда Кунца позовет огонь, — пошел с ним.
Нет, не так. Это Кунц взял с собой Сорвейна, повел его в огонь. И Сорвейн смог пойти с ним. И Кунц принял его в свою игру как равного.
Это значит, что Кунц принял его в игру как самого себя.
Возвращаясь из огня, они подолгу спорили или, наоборот, высказывали друг другу свое восхищение. Тогда я еще радовался, слыша их беседы: сорвейн восхищался моим Кунцем! Кунц вызывал восхищение у того, кто сам является совершенством!
Нет, что Кунц — действительно выдающийся играющий, я понимал давно, я ведь слушал его рассказы всю жизнь… Но как бы вам сказать… мы же с ним когда-то сидели на соседних горшках, понимаете? Он для меня все-таки просто Куся, растяпа и лодырь, но очень душевный человек, друг, да, но…
Понимаете?
А тут — сам сорвейн, с восторгом рассказывающий, как замечательно, и тонко, и неожиданно, и необходимо каждое действие Кунца в игре. Нет-нет, были и замечания, и Кунцу они были — как иголки под ногти. Но Кунц решил себе, что будет слушать и принимать их — и слушал, и принимал. Ведь Сорвейн стал для него как бы им самим. Это Кунц так решил и сделал с собой такое — а Сорвейн оказался ему как раз впору…
Когда хрычи из Палаты попытались устроить Кунцу что-то вроде квалификационного экзамена, Сорвейн — а он совершенен и в гневе — не допустил этого. Он заявил, что такого играющего нельзя лишний раз руками трогать, тем более вмешиваться в его отношения с огнем; что если в игре Кунца есть какие-либо несовершенства, то Кунц сам еще всему научится — у огня.
И добился, чтобы Кунцу выдали бессрочный допуск.
Но это все было снаружи. А между ними — между Кунцем и Сорвейном — был только огонь.
Сорвейны образуют устойчивые пары. Друг с другом. Но что такое для сорвейна человек, даже играющий, даже очень неплохой играющий?
Я удивляюсь только одному: при всем понимании и сочувствии, которое было между Кунцем и Сорвейном, как чужак мог не видеть, что на самом деле происходит с моим другом? Как он мог не понимать, что такое было для Кунца — отдать свой огонь еще кому-то в полное владение? Это было все равно что отдать самого себя, а иначе ничего у них не получилось бы…
Если бы они, извините, занимались сексом, они не стали бы ближе. Конечно, совместные занятия сексом еще ничего не значат, да, но вы ведь понимаете, что я имею в виду?
По крайней мере, так было для Кунца. Для Кунца, который играет с огнем столько, сколько себя помнит, который играл с огнем еще тогда, когда даже не знал, что это — огонь…
Разве Кунц мог устоять перед совершенством? Перед совершенством, которое впустил в себя, как огонь, как себя самого? Теперь я все чаще думаю, что он просто принял его за огонь. За воплощение огня. Но с ошем возможно только играть, огонь только берет, а Сорвейн говорил с Кунцем, утешал и вдохновлял его, шутил и спорил…
Они были там на равных, только Кунц, Сорвейн и огонь.
И Кунц почему-то решил, что так будет теперь всегда. Он ведь — один из лучших играющих. Вы же помните: это означает, что он не выносит одиночества. Но одинок, потому что принадлежит огню.
И он вцепился в этого сорвейна всей душой.
Он даже не поинтересовался, есть ли у этого сорвейна пара. Сначала это было неважно, а потом — как спросить? Кунц больше всего боялся выдать свои чувства, ему казалось, что сорвейн тогда отдалится. И в то же время ему казалось, что для сорвейна все обстоит точно так же.
А Сорвейн улетел к себе, как только Кунцу выдали новый допуск.
Сорвейны, они просто помешаны на совершенстве и на распространении его во вселенной. Работа с Кунцем закончилась, и сорвейн отправился дальше.
А я остался с Кунцем.
Знаете, если уж начистоту, я прекрасно понимаю, почему Кунц так вызверяется, когда к нему с советами лезешь. И не только по поводу огня. Он ведь живет совсем по-другому, какие ему от меня советы? Я понимаю и не обижаюсь, когда вижу прикрытую вежливым вниманием скуку на его лице. Все, что я могу ему сказать о жизни, будет — о моей иди о вашей жизни, но не о нем. Там какие-то совершенно другие принципы лежат в основании, Кунц их знает, а я — нет. И ему бывает тяжело со мной, так же как и мне с ним. Никаких ведь нервов не хватит смотреть, как человек свою жизнь разрушает. Вот ушел от Марианны, работу бросил… Кто тогда мог сказать, что он получит свой первый в жизни допуск? Никто не мог, и он сам не мог. Он уходил от всего — в пустоту.
Он сидел голодный в неубранной, необставленной квартире, по-детски радовался, когда я приносил ему сигареты и еду, и твердил: «Это — цена свободы».
Я уверен: если бы он вообще никогда не получил бы допуска, он все равно не жалел бы о брошенной жизни. Жить без всего и с огнем он мог, а без огня — не мог никак.
Он рассказывал мне о своих играх, но я понимал, что всего он рассказать не может. Ему слов не
