жертвы. Я думаю, что эта женщина рада была бы унизиться, если бы, таким образом, она могла возвысить его. Но этому не суждено было случиться.
Из Индии он написал, что скоро приедет назад. Я не встречал мисс Фаулей некоторое время и совершенно забыл о ней, пока не наткнулся однажды на старую газету, сообщавшую, что мисс Фаулей отправилась в Калькутту для исполнения давно данного обещания.
Имея в кармане его последнее письмо, я сел и разобрал вопрос о времени. Она приедет в Калькутту за день до его отъезда. Было ли это случаем или намерением — я не мог знать, но вполне вероятно, что это было случаем, потому что в этом мире фатализм часто решает наши дела.
О нем я больше не слыхал и не надеялся, что-нибудь услыхать, но, спустя три месяца, наш общий знакомый остановил меня на ступеньках клуба.
— Слышали вы новость, — сказал он, — о молодом Гарджоне.
— Нет, — ответил я. — Он женился?
— Женился? — сказал он, — нет, бедный, он умер.
— Слава Богу! — сорвалось было у меня, но, к счастью, я спохватился.
— Как это случилось? — спросил я.
— На охоте в имении какого-то раджи. Должно быть его ружье зацепилось за какую-то ветку. Пуля как раз прошла сквозь голову.
— Боже мой, какая печальная история! — В этот момент я более ничего не мог придумать.
Духи во плоти и крови
Многие найдут, что настоящая история неправдоподобна. Ее план не искусственен, а подробности искусственны, однако, должен признаться, что дело это действительно случилось и не так как я описываю. Истинный артист оставил бы эту историю в стороне, или, в самом лучшем случае, хранил бы ее для того, чтобы дразнить свой кружок, но я решаюсь пустить ее в свет.
Рассказал мне эту историю очень старый человек. Он был хозяином единственного трактира в небольшом, защищенном скалами селении на северо-восточном берегу Корнвалля. Трактир назывался Кромлеч-Армс и существовал уже сорок девять лет. Теперь этот трактир называется Кромлечь-отелем и находится под новым управлением. Но я говорю о тех днях, когда теперешний дворец был простым убежищем для рыбаков, не помещенным еще в путеводители. Старый хозяин рассказал мне ее, пока мы пили эль из глиняных кружек, сидя в поздний летний вечер на скамейке, под окнами, укрепленными железными перекладинами. Он часто останавливался и молча курил трубку; тогда до нас доносился неясный голос океана; иногда он смешивался с торжественным шумом широких волн, раздававшихся вдали, и нам слышался раскатистый смех маленькой волны, которая, быть может, подкралась послушать историю старого хозяина.
Первой ошибкой Чарльса Сибона, молодого партнера фирмы гражданских инженеров в Лондоне и Нью-Кастле, и Миванвей Эванс, младшей дочери священника Эванса, было то, что они повенчались слишком молодыми. Чарльсу Сибону вряд ли было двадцать лет от роду, а Миванвей было немногим старше семнадцати, когда они в первый раз встретились на скалах в двух милях от трактира.
Молодой Чарльс Сибон, наткнувшись на деревушку во время прогулки пешком, решил провести здесь день или два, чтобы осмотреть красивые берега; а отец Миванвей нашел в этом году находившийся недалеко отсюда домик, чтобы провести в нем летние каникулы. Когда в одно прекрасное утро молодой Чарльс лежал на скалах и смотрел, как белые волны набегали и убегали с черных скал, он заметил внизу фигуру, подымающуюся из волн. Фигура была слишком далеко от него, но судя по костюму, эта была женщина. Чарльс, поэтически настроенный в этот момент, тотчас же подумал о Венере (или Афродите, как он предпочитал называть ее в качестве джентльмена с утонченным вкусом). Он увидал, как фигура скрылась за выступом скалы. Через десять минут или четверть часа она вновь показалась, одетая в платье того времени, и подошла к нему.
Невидимый за группой скал, он мог свободно наблюдать, как она поднималась по обрывистой тропинке, и любоваться ее прекрасной фигурой. Насколько мне известно, морская вода не может заменить щипцы для завивки волос, но она придала волосам самой молодой мисс Эванс крайне увлекательный изгиб. Природный румянец играл на ее лице, а полудетские глаза, казалось, искали, над чем бы посмеяться паре ее очаровательных губок. Окаменевшее от восхищения поднятое лицо Чарльса был как раз такого рода предмет, который она искала.
Ах! Вырвалось из раздвинутых губ, а затем последовал веселый смех, внезапно прерванный густым румянцем. Затем самая младшая мисс Эванс хотела выразить негодование, как будто бы Чарльс был во всем виноват, как и всегда делают женщины. А Чарльс, чувствуя под этим взглядом негодования, что он действительно виноват, неуклюже поднялся и смиренно извинился, хотя сам не мог бы сказать, извинился ли он за то, что был на скалах или за то, что встал так рано.
Мисс Эванс милостиво приняла это извинение и прошла дальше, а Чарльс стоял и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась в долине. Это было началом всего. Я говорю все в том смысле, в каком понимали мир Чарльс и Миванвей.
Спустя шесть месяцев они были мужем и женой, правильнее говоря, мальчиком и женушкой.
Сибон старший советовал подождать, но не мог справиться с нетерпением своего младшего товарища. Достопочтенный мистер Эванс, подобно всем теологам, имел достаточное число незамужних дочерей и очень ограниченный доход, и поэтому не видел никакой надобности отстрочить брак.
Медовый месяц был проведен в Новом Лесу. Это было первой ошибкой. Новый Лес очень неприятен в феврале, а они выбрали самое скучное место, какое можно было найти. Недели две в Париже или Риме было бы гораздо лучше. До сих пор им не о чем было говорить, кроме любви, а об этом они переписывались и говорили всю зиму. На десятое утро Чарльс зевнул, а Миванвей поплакала об этом в своей собственной комнате. На шестнадцатый вечер Миванвей, будучи в очень раздражительном настроении и недоумевая, отчего попросила Чарльса не трогать ее волос, а Чарльс, онемевший от удивления, вышел в сад и поклялся всеми звездами, что он никогда не станет гладить Миванвей по голове, пока жив.
Одну глупость они ухитрились сделать еще до начала медового месяца.
Чарльс, по примеру очень молодых влюбленных, серьезно попросил Миванвей положить на него какой- нибудь обет. Ему хотелось сделать что-нибудь великое и благородное, чтобы доказать свою преданность. Битье? с драконом — было в его уме, хотя он и не знал этого. О драконах, конечно, подумывала и Миванвей, но, к несчастью для влюбленных, драконов не было. Миванвей, однако, подумала и решила, что Чарльс должен перестать курить. Она поговорила об этом со своей любимой сестрой, и девушки ничего другого не могли придумать.
Лицо Чарльса вытянулось. Он предложил найти что-нибудь более геркулесовское, какую-нибудь жертву более достойную, чтобы положить ее к ногам Миванвей. Но Миванвей сказала свое слово. Она, может быть, придумает и другую задачу, но, во всяком случае, запрещение курить останется в силе.
Таким образом, табак, добрый ангел всех людей, перестал приходить учить Чарльса терпению и любезности, и он сделался нетерпеливым и эгоистичным.
Они заняли квартиру в предместье Нью-Кастля. Это тоже было для них несчастьем, потому что общество было невелико и немолодо и, следовательно, они должны были больше всего зависеть друг от друга. Они мало знали жизнь, еще меньше друг друга и совершенно не знали самих себя. Конечно, они ссорились, и каждая ссора оставляла более или менее чувствительные раны. Около них не было ни одного доброго, опытного друга, который бы мог посмеяться над ними. Миванвей записывала свои горести в толстую тетрадку, которая еще более усиливала ее печаль; каждый раз, когда она писала, ее красивая глупая головка склонялась на ее полные ручки, и тетрадка, которую следовало бы бросить в огонь, становилась мокрой от слез, а Чарльс после конца дневной работы и ухода служащих оставался в своей неуютной конторе и раздувал мелкие неприятности в целые несчастья. Конец наступил в один прекрасный вечер после обеда, когда в пылу глупой ссоры Чарльс надрал уши Миванвей. Это был очень неджентльменский поступок, и он от души устыдился самого себя, как только это сделал. Единственным его оправданием была красота его жены, благодаря которой все, кто был около нее, портили ее с самого
